ВІКІСТОРІНКА
Навигация:
Інформатика
Історія
Автоматизація
Адміністрування
Антропологія
Архітектура
Біологія
Будівництво
Бухгалтерія
Військова наука
Виробництво
Географія
Геологія
Господарство
Демографія
Екологія
Економіка
Електроніка
Енергетика
Журналістика
Кінематографія
Комп'ютеризація
Креслення
Кулінарія
Культура
Культура
Лінгвістика
Література
Лексикологія
Логіка
Маркетинг
Математика
Медицина
Менеджмент
Металургія
Метрологія
Мистецтво
Музика
Наукознавство
Освіта
Охорона Праці
Підприємництво
Педагогіка
Поліграфія
Право
Приладобудування
Програмування
Психологія
Радіозв'язок
Релігія
Риторика
Соціологія
Спорт
Стандартизація
Статистика
Технології
Торгівля
Транспорт
Фізіологія
Фізика
Філософія
Фінанси
Фармакологія


АЛЕКСАНДР ЛИТУСЁВ ВСПОМНИЛ О СВОЁМ ПРИЗВАНИИ

 

Однажды врач-невропатолог Александр Литусёв (он уже давно ничего не писал) мирно дремал на своём рабочем месте под кактусом. И вдруг к нему на приём пришёл сам Геннадий Михайлович Катеринин. Пришёл, и — давай — кактус себе в рот запихивать. Тогда Александр Литусёв схватил второй кактус и в свой рот давай его запихивать. А Катеринин тем временем чернильницу со стола — хвать! — и бежать. Литусёв — следом. Только догнал Геннадия Михайловича, а тот — бац! — и сознание потерял. Литусёв его — по щекам, чтобы в сознание привести, а у Катеринина сквозь щёки колючки торчат, потому что — кактус во рту. Тогда Литусёв свои щеки потрогал — и у него колючки. И подумал: "А чем, собственно, я — не писатель?!"

Так врач-невропатолог Александр Литусёв вспомнил о своём призвании.

 

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МОЛОДОЙ ПИСАТЕЛЬ

СЕРЁЖА КОЛБАНОВ ЦЕНУ СЕБЕ ЗНАЕТ

 

Однажды молодой, подающий большие надежды, писатель Сережа Колбанов написал книгу "Черная обезьянка с одуванчиком в лапе" и пошел к Соросу баксы просить. “А нет! — говорит Сорос и руками разводит. — То есть, — говорит, — деньги-то есть, но мы большое мероприятие готовим, “пленэр” называется. Самые главные люди от искусства там будут. И все деньги туда пойдут.”

Но Серёжа не унывал. Он знал, что через неделю его визитов Сорос выложит любые деньги, только бы он там больше не появлялся.

Так оно и случилось. А Серёжа уже следующую книгу пишет...

 

 

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МОЛОДОЙ ПИСАТЕЛЬ

СЕРЁЖА КОЛБАНОВ ЗАБЫЛ ГДЕ ОН НАХОДИТСЯ

 

Однажды молодой, подающий большие надежды, писатель Сережа Колбанов написал книгу "Черная обезьянка с одуванчиком в лапе" и ни словом в ней не обмолвился про Катеринина. Читатель книгу читает, нахваливает, а про себя думает: "И что ж это он ни словом не обмолвился про Катеринина?" А Сережа Колбанов уже и следующую книгу пишет, и опять в ней ни слова про Катеринина...

Что ж это такое-то получается-то... Ерунда какая-то...

 

РАССКАЗ О ТОМ, КАК ЗНАМЕНИТОМУ ПОЭТУ

ДАВИДУ ГРИГОРЬЕВИЧУ ЖИТЬ ХОРОШО

 

Встает утром и — на работу! Трети пути не пройдет, как навстречу — Катеринин! Идут, издалека друг другу улыбаются, руками машут. Потом минут пятнадцать обнимаются, по спине друг друга хлопают. А потом уже расспрашивать начинают — у кого как дела идут.

— Хорошо идут, — говорит Давид Григорьевич, — Я теперь у Сороса на службе, потому в материальном плане проблем нет. Могу себе позволить, могу... Ну и с поэзией — успех непреходящий. Хорошие я стихи пишу! Вот, послушай...

— И у меня, — делится Геннадий Михайлович, — роман мало-помалу продвигается. Достоевский бы позеленел от зависти. Ты не сильно торопишься, Давид Григорьевич? Тогда вот несколько абзацев из пролога, в которых образ Ильи Дувалова встаёт... — прочитает на память, потом спрашивает: — А ты куда сейчас, Давид Григорьевич?

— В офис. А ты, Геннадий Михайлович?

— Бутылки собирать, хлеб мой насущный...

Постоят немного, потом поударяют друг друга — по три раза каждый — палками по голове и расходятся по делам своим.

 

РАССКАЗ О ТОМ, КАК НАСТОЯЩИЙ ХУДОЖНИК

АРТУР ИСАЧЕНКОВ НА ПЛЕНЭР ЕЗДИЛ

 

Однажды приходит сам Сорос к художнику Артуру Исаченкову и говорит:

— Чего хочешь?

Артур плечами пожимает:

— Да, вроде, всё у меня есть... Разве что... водки выпить, поговорить?

— Скромничаешь, — говорит Сорос, — Альбом работ — это как два пальца обоссать! А хочешь денег — тыщу баксов? А хочешь жить в графском парке, иметь собственное поместье ну и всё такое?

Артур плечами пожимает, не знает, что и сказать.

— Короче, — говорит Сорос, — едем на пленэр, в этот самый графский парк, там всё и решим. Только одна проблемка есть... Из чего пить будем? В офисе-то стаканы есть, но как их довезти?

— Ну так мы на машине, можем забрать, — предлагает Артур, жену свою Лену крася нежным цветом жену свою Лену .

Выпили на пленэре, закусили, о погоде поговорили и разъехались по домам.

А тут опять Сорос приходит к Артуру и говорит:

— Ты стаканы из офиса забирал?

— Ну забирал, — соглашается Артур.

— А почему обратно не вернул? Знаешь, сколько они стоят? Сто пятьдесят тысяч! Короче, или деньги гони, или езжай за стаканами, — сказал, как отрезал, хлопнул дверью и ушел.

Ну что делать Артуру? Взял деньги, пошел к Соросу. А там Давид Григорьевич.

— Вот, — говорит Артур, — я деньги за стаканы принёс, сто пятьдесят тысяч баксов, как сказано, — и положил чемоданчик на стол.

Давид Григорьевич заглянул в чемоденчик и запротестовал:

— Надо было в зайчиках сто пятьдесят тысяч...

А Артур только рукой махнул, мол, подавитесь вы своими стаканами.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК ДАВИД ГРИГОРЬЕВИЧ

ВАСИЛИЮ ИВАНОВИЧУ НА СУДЬБУ ПЛАКАЛСЯ

 

Однажды идёт Василий Иванович по площади, а навстречу ему Давид Григорьевич. Обнялись, по спине друг друга похлопали. А Давид Григорьевич тут возьми и заплачь.

— Ты чего? — спрашивает Василий Иванович.

— Да понимаешь, Вася... Три памятника я в городе поставил — Пушкину, Шагалу, Короткевичу... Прости, — говорит, — слёзы душат... Вот умру — кому всё это останется? Вася, кому?! — сказал, да так и застыл в позе выразительной, в гранит превратился.

Василий Иванович освободился от объятий его каменных и к девушке прицепился:

— Душа моя, позвольте Вас на минутку, областное телевидение. Скажите пожалуйста, какие памятники есть в нашем городе?

Девушка назвала только один памятник — памятник Ленину на площади Ленина. И Василий Иванович был вынужден её просветить.

 

РАССКАЗ О ТОМ, КАК ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПИСАТЕЛЬ

ВИТАЛИЙ СЕНЬКОВ К ДЕЛУ ПОДХОДИЛ

 

Однажды профессиональный писатель Виталий Сеньков решил взяться за дело — написать литературное произведение и стать знаменитым. Закасал рукава и взялся. А тут — Катеринин.

— Такое дело, — говорит Катеринин, — Меня, — говорит, — мафия преследует, убить хотят. Спрячь меня в шкафу. А когда они тебя пытать начнут — не признавайся, что я у тебя.

Виталий Сеньков почесал затылок и говорит:

— Видишь ли, в чём дело, Геннадий Михайлович... Я сейчас над главным своим литературным произведением начал работать, решил детектив писать, а ещё мне в газету статью надо срочно подготовить, ну и потом... в общем очень много у меня работы. А ты пишешь?

— Нет, — говорит Геннадий Михайлович, — у меня сейчас перерыв в писательстве, меня мафия преследует. Я тут бутылки сдал, деньги наличными получил... Вот, смотри сколько — Геннадий Михайлович открыл чемоданчик,—- Сто пятьдесят тысяч баксов...

— Сто пятьдесят тысяч баксов? за бутылки?! — не верит Сеньков.

— Ну да, — говорит Геннадий Михайлович, — Оно ведь как получилось... Я ходил по городу, собирал бутылки. Ну и зашёл в малину ихнюю, к Соросу, Давида Григорьевича навестить. Вижу: чемоданчик на столе лежит, вот этот, а рядом никого нет. Так я свои бутылки оставил, а чемоданчик взял. Без всякой задней мысли, поверь. Только ушел оттуда — там пожар. Я уже не стал возвращаться... Но они меня как-то вычислили, обвиняют в поджоге... У них там целая мафия, так я сейчас ноги уношу.

— Ну, счастливо унести! — пожелал Виталик.

— Да-да, пойду, — вздохнул Геннадий Михайлович, — Не буду мешать тебе работать, — и уже с порога, обернувшись, сказал: — Но ты, Виталик, как мне кажется, в принципе к делу неправильно подходишь. Слишком профессионально.

И — как аргумент — чемоданчиком три раза по голове.

 

РАССКАЗ О ТОМ,

КАК КО МНЕ ПРИХОДИЛ ИЛЬЯ ДУВАЛОВ

 

Приходит как-то ко мне Илья Дувалов и говорит:

— Напиши про меня. А то все про Катеринина пишут, а про меня — никто.

Я ему:

— Как же это никто? Про тебя сам Катеринин пишет!

А Илья:

— Не пишет он про меня, не пишет! Только говорит! — и — палкой меня три раза по голове.

 

© Copyright: Высоцкий Игорь, 2001

Холостяк

 

Лет ему было тридцать, работал на большом заводе начальником бюро, а жил с родителями и был у них сыном любимым да единственным. В облике своем заурядном достопримечательностей выдающихся не имел, окромя усов великолепных, отрощенных исключительно с целью девок в себя влюблять. Да не оправдывали усы предназначения своего драгоценного, ибо девкам не только усы подавай, но и рост подобающий и стать молодецкую, и обхождение непосредственное.

А где ж душевному человеку обхождению непосредственному выучиться — чтоб и уверенность мужская просвечивалась, и наглость интригующая прорисовывалась, — когда у человека мурашки по коже бегают от упаковок колготочных, не то что от живого созерцания прелестей женских, а воспитание у него партийным наклоном ограничивалось, и половые вопросы своим умом постигать приходилось, самостоятельно, стало быть.

Вот и жил он одиноким тридцатилетним начальником на свете белом под опекой родительской и только помыслами своими устремлялся в отношения интимные, чувствами нежными согретые да дитями увенчанные.

А в довершение портрета могу сказать только, что, ко всем прочим недостаткам, у него еще и имя было Васька.

Да не подумает Васька Григорьев, друг мой сердешный, что на него эпитафию пишу, ибо Васька Григорьев в отличие от нашего Васьки уж, слава Богу, девок вдоволь нащупался и толк в этом деле просек. А что тоже холостой до сих пор ходит — так это не мое, стало быть, собачье дело. А только намека на него никакого тут не имеется и речь идет совершенно о другом Ваське.

Так вот. Долго ли, коротко, существование свое холостяцкое вынашивал Васька, чувства сокровенные смаковал, а не выдержал однажды. И в один прекрасный день так и порешил: либо — пан, либо — пропал; пойду по белу свету суженую искать и, ежели пан, — под венец ее поведу, очаг семейный создам, детей нарожаю... а ежели пропал, — так тому и быть, буду холостяком век свой доживать.

Взял он за свой счет неделю дней, за себя Дубровского в качестве ответственного подчиненного оставил, а сам себе усы порасчесал, прическу лаком позаливал, да и в путь двинулся. А путь он держал в город столичный, резонно полагая, что, поскольку там народу столпотворение, то вероятность суженую там найти реальная.

К слову сказать, погода в тот сумеречный час, когда Васька перемещался из дому к вокзалу, тоже была реальная. Шел нудный дождь и пасмурности не было предела. Природная угрюмость передавалась Ваське и он уже не надеялся на успех своего мероприятия. Лишь где-то в глубине души теплилась надежда на чудо.

И надо ж такому было случиться! — едва он занял свое плацкартное место, как почти тут же скользнул по вагонному интерьеру невесть откуда пробившийся солнечный лучик, и почти тотчас Васькиному взору предстало воплощение всех его грез и вожделений во плоти, располагающееся прямо напротив.

Незаурядная красавица с утонченными чертами лица, глазами невероятной глубины и выразительности — она несла на себе печать усталости и светлой грусти о былом, а так же здоровенную сумку. Не успел Васька опомнится, как некий верзила подхватил и закинул эту, а с ней еще две такие же сумки на самую верхнюю полку, после чего мгновенно исчез. Красавица пропела ему вослед "спасибо", и голос ее зазвучал многократным эхом в Васькиной голове.

Чтобы не выдать ненароком своего трепетного волнения, Васька уставился в окно, всем своим видом показывая, что в гробу он все это видел. Но, периодически он переводил взгляд в окно напротив, разумеется, лишь для того, чтобы подпитать свои впечатления мимолетным созерцанием прелестей соседки.

Так и ехали: колеса выстукивали свои чечетки, девушка скучала, а Васька вертел головой. Иногда их взгляды встречались — Васька тут же ретировался и ощущал на себе недоуменное продолжение ее взгляда. В такие моменты Васька окончательно терялся, не зная как и какой щекой ему дернуть, чтобы выказать полное, якобы, безразличие к своей попутчице. При этом он проклинал себя за робость и, переводя взгляд на другое окно, давал себе слово в следующий раз выдержать испытание соседкиными глазами до конца. Однако и в следующий раз все повторялось.

Народу в вагоне было немного. В поле зрения Васьки, окромя предмета его искрометного созерцания, попадала еще только сердобольная старушка, которая согласно сюсюкала что-то в ответ маленькому мужичонке, азартно хающему политику и политиков. Девушка в их разговор не вступала, а Васька — и подавно.

Между тем за окном сгустился непроглядный мрак. Ехать предстояло всю ночь. Девушка извлекла откуда-то общую тетрадь и, близоруко щурясь из-за слабого освещения, занялась ее перелистыванием. Теперь Васька мог смотреть на нее почти не отрываясь, и это доставляло ему огромное удовольствие.

Волосы у Васькиной попутчицы были собраны на затылке в роскошный вихрь, а по бокам пушились легкие завлекалочки, ниспадающие на плечи. Одежда — тертая юбчонка да рубашечка — лишь слегка скрывала безупречную фигуру и, само собой разумеется, Васькин взгляд пришвартовался в сладострастной гавани — декольте рубашечки.

Многие часы были уже бездарно потеряны, но Васька не отчаивался. Он прорабатывал в уме стратегию знакомства. "Главное — подать себя," — рассуждал он. И ведь было Ваське что подавать! Те, кто хорошо его знал, ценили в нем божий дар, и этот дар был у него художественным. Да не станет же Васька так вот прямо говорить незнакомке, что у него дар божий! Тут подход необходим, маневр, так сказать! Решение пришло само собой и, как все гениальное, было простым и надежным: решил Васька изобразить попутчицу свою прелестную карандашиком на листе ватмана (благо— прихватил с собой добро это на всякий случай), а там уж — пусть она сама оценит его способности и на этой почве, глядишь, и разговор зайдет.

Посуетился Васька немного, извлек средства труда и изготовился к рисованию. Да не тут-то было! Едва он провел линию носа, как прелестная соседка отложила в сторону тетрадь свою и вышла, по нужде, видимо.

"А как мне лучше будет представиться, когда она увидит и восхититься портретом? — думал Васька, пока натура отсутствовала. — Сказать просто "Вася" — так это прямо оскорбление какое-то... "Василий" — так это ничуть не лучше... А может, представиться как мама называет — "Василек"? Василек... А что, может, оно и ничаво... Василек... Очень даже ничаво..." И Васька стал пытаться представить свое имя, произносимое ангельским голоском попутчицы. Получалось просто сказочно! Василек!..

Натура возвратилась в трико и с постельными принадлежностями в руках. Трико выгодно подчеркивало линию бедра, и пока Васька оценивал ее с эстетической точки зрения, произошло непоправимое: девушка обратилась к проходящему мимо парню с тем, чтобы тот помог достать сверху матрас. Безусловно, это должен был сделать Васька! И как он только не допер до этого, едва увидев ее с постелью в руках?!

Еще через минуту девушка лежала на верхней своей полке под одеялом лицом к стене и была недосягаема для Васькиных глаз. Поначалу он пришел в безутешное уныние и только когда сообразил, что шансы у него кой-какие остались, вновь обрел душевный комфорт. Ну конечно, он нарисует девушку по памяти и оставит рисунок на столике! А когда она проснется и увидит свой портрет, она непременно все поймет! И тогда она простит Ваське чопорность, робость да рассеянность и даже сочтет за добродетели подобные проявления Васькиной натуры. Ободрившись, он принялся за дело.

Работать над портретом теперь приходилось впотьмах, что доставляло определенные неудобства, однако скоро портрет был готов и занял свое, якобы случайное, место на столике, рядом с девушкиной тетрадкой.

Все соседи уже спали, и неодолимое любопытство взбунтовалось в Васькиной душе супротив всяких приличий и порядочности. Скоро воля его была окончательно сломлена, Васька не устоял перед соблазном и засунул свой нос в чужую тетрадку. С внутренней стороны обложки было написано: "Барабулько Ася. Сапрамат" А Васька-то думал, что, по крайней мере, попутчицу его великолепную зовут... ну, скажем, Аэлита Чайковская!.. или Элеонора Царская!.. а тут... Ася Барабулько!.. Ася! Чуть ли не Вася! И "сопромат" через "а" написано... Двоечница.

Разочарованный в своих ожиданиях, стал Васька поудобнее на лавке устраиваться, чтобы ко сну отойти, а тут Ася перевернулась на другой бок и лицо спящей красавицы показала. Очаровался Васька пуще прежнего этим лицом, да так, очарованный и сидел, пока не начали удивительные вещи происходить.

Открыла Ася очи свои лучезарные, неги исполненные, разомкнула ресницы и видит перво-наперво портрет свой, что Васька нарисовал, и радость бесконечная ее переполняет. Слова благодарности шепчет, вниз к Ваське спускается, за руки его берет, целует их. Талантом восхищается, улыбаясь солнечно: "Всю жизнь я искала человека, которого красота моя на путь искусства направит, шедевры создавать заставит, и, вот, нашла наконец. Спасибо тебе, Василек! Спасибо, что есть ты на белом свете, любимый мой, ненаглядный, единственный! Ждала я тебя долго, везде встречи с тобой искала, плакала по тебе безутешно, звала тебя... Так заключи же меня во свои объятия крепкие, исцелуй всю вдоль и поперек, как есть! Возьми девственность мою драгоценную, для тебя, единственного, сохраненную! Страстею к тебе пылаю огненною, нежностью к тебе влекусь-исхожу— нет сил воспротивиться. Бери меня, как вознаграждение за дар твой божий да долготерпение жизненное, гений ты мой, Василек..."

"Да какой я гений," — скромничает Васька, но при этом берет вознаграждение свое земное, как может брать не мальчик, но муж в этом деле преуспевший и опыт поимевший. И брал он до полного помутнения и неясности. Шапки какие-то, лодки плавают прямо по плацу... На одной из лодок — Майор Хромых, орет чего-то... А на трибуне — мама; плачет, зовет... Потом бить начали. Упал... А майор сапожищем в пятки: "Вставай, приехали."

— Гандон! — цедит Васька сквозь зубы, всю ненависть к майору из себя, как из тюбика, выдавливает.

— Что? — переспрашивает майор почему-то ангельским голосом. Думает, поди, что Васька повторить боится. А Васька ничего уже не боится:

— Гандон! — повторяет обреченно, с вызовом. И только после этого просыпается.

Какое счастье, что это только сон! Господи! Избавь от снов подобных, от майора нервозного, будь он трижды проклят, от "дедов" поганых, от вони гуталиновой и всего, что с этим связано... Избавь, Господи, и мочевой пузырь от содержимого, и от эрекции этой такой неуместной...

Васька открыл глаза и увидел свою прекрасную попутчицу, которая уже переоделась и собирала постель. Она стояла к нему спиной, елозя руками по полке, а до Васьки тем временем доходило, что это ее "Что?" он услышал сквозь сон. Какой ужас! Васька подтянул к себе коленки, чтобы простынка на нем посреди колом не торчала... Но она наверняка видела... И это ей Васька повторил: "Гандон!". Угораздило же майора присниться Ваське именно в эту ночь! А ведь иногда ему снятся стихи... И тут, неожиданно для себя, Васька произнес:

— Ася, я, кажется, во сне наговорил лишнего... Это со всеми бывает... Но во сне я видел Вас... честное слово!...

И, едва сказав это, понял Василий, что опозорился вконец, потому как, во-первых, дошел до него катастрофический смысл сказанного в сочетании с эрекцией этой неукротимой и словом дурацким вслух произнесенным; а, во-вторых, собственный голос ему показался совершенно чужим и противным, а, самое ужасное — из почему-то заложенного носа выскочила сопля.

Девушка даже не обернулась. Тогда Васька расписался в полном своем поражении: он громко втянул носом сопли и повторил с отчаяньем, дергая коленками:

— Ася, я Вас видел во сне.

Реакции опять не последовало. И тут Васька взял ее за руку:

— Ася!

Васькина попутчица, обернувшись, изумленно уставилась на наглеца. Потом одернула руку и прокрякала совершенно противным со сна голосом:

— Я не Ася.

— Хм, — озадаченно сказал Васька, не открывая при этом рта, и из носа его опять выскочила предательская сопля. Он потянул на себя край простыни, утерся, следя глазами за выражением девушкиного лица. Из своей лежачей позы он не мог видеть поверхности стола, но уже успел вспомнить: там он оставил то, что должно привести девушку в восторг. И как знать, может быть, божий Васькин дар еще спасет положение?.. Впрочем, проблема "слить кипяток" была на тот момент для него куда актуальней. Скрипя зубами и дергая коленками, Васька мечтал лишь об одном — сломить волю обезумевшего члена, а как иначе он смог бы отправиться в туалет?

"Увидела!" — отметил между тем про себя Васька, едва девушкин взгляд застыл на столике. Глаза у нее слегка округлились. Ну, что она теперь скажет?

— Понятно, — буркнула недовольно девушка и, как ни в чем ни бывало, продолжила собираться. Едва она отвернулась, Васька бросился в рукопашную со своей плотью, А девушка уже опять была обращена к нему: взяв со стола злополучную эту тетрадку и потрясая ею, она укоризненно покачала головой: — Это тетрадь не моя. И нечего было совать в нее свой нос! Не делает чести!

Тут Васька вскочил и увидел на столике колбасные объедки и яичную скорлупу, сметенные на половинку своего рисунка, приукрашенного обильными жирными пятнами. Эрекцию как рукой сняло. Васька нащупал ногами ботинки, сгреб в кулак рисунок с мусором и, чувствуя, что сейчас треснет в нижней части своего тела по шву, двинулся по коридору к туалету. Но перед туалетом толпилось людей — человек пять. Стоять Васька не мог и, скрипя зубами, вернулся на место. Попутчица теперь его не интересовала вовсе. Через минуту он повторил свой маневр в другой конец вагона и вернулся с тем же. А вскоре поезд въехал в санитарную зону, и избавления от муки адской теперь не предвиделось никакого. Васька трещал по швам.

Девушка, меж тем, намерилась доставать с верхних полок свои агромадные сумки:

— Помоги, пожалуйста, — обратилась к Ваське.

Что угодно, только не это! Но куда деваться джентльмену?..

Васька встал на лавки, ухватился за ручки, потянул на себя. Когда вес первой сумки перекочевал на грудь, Васька еще крепился из последних сил, но стоило ему нагнуться, чтобы опустить сумку вниз... Да. Тут он и пукнул. Да так зычно, что по вагону эхо прокатилось.

От стыда такого неимоверного совсем он потерял самоконтроль над собой и, рдея щекой пуще томата, так и продолжая при этом стоять на двух лавках, пустил сквозь штаны прямо на опущенную сумку теплую обильную струю...

Посмотрел он из положения своего пропащего на красавицу попутчицу и мысль спасительную для себя подумал: "А как там Дубровский? Справляется ли? Все-таки за начальника остался... Ответственность-то немалая!.."

 

март 1989

© Copyright: Высоцкий Игорь, 2001

 

БАХ

 

Геннадий Дмитриевич смотрел в окно из офиса своего малого предприятия. Он сам себя давеча выдвинул директором и теперь думал производственные мысли на предмет финансирования темы. Между тем, взгляд его скользил по ажурному пролету мостового крана, предназначенного для перемещения с места на место железобетонных изделий строительной номенклатуры; по корпусам цехов, изощренно опутанных бесконечным числом труб — отопительных, вентиляционных и прочих; по колонне автотракторной техники, бездействующей в данный момент по хроническим причинам... Созерцание индустриального пейзажа вселяло в Геннадия Дмитриевича неистребимое чувство зависти к генеральному директору производственного объединения, которому все это хозяйство принадлежало и под крылом которого создал свое малое предприятие он сам. "Ничего, ничего, — думал Геннадий Дмитриевич. — Вот встану на ноги, и у меня будет не хуже. Цеха построю белокаменные, высокие; все трубы серебряночкой выкрашу, для техники ангары построю, чтоб под открытым небом не ржавела; а в кабинете, на столе своем, перекидной календарь, как в министерстве у кого-то видел, поставлю..."

— Алексеев, — оторвал свой взгляд от окна Геннадий Дмитриевич, — что там у тебя по Мариуполю? Сегодня буду звонить в министерство, так мне нужны результаты наших переговоров, чтобы обосновать два миллиона.

Алексеев, до сего момента тщательно заштриховывающий клеточки в тетрадке (в шахматном порядке), прервал свое занятие и непонимающе посмотрел на своего шефа:

— Так ведь эти два миллиона пошли на испытания.

— А Мариуполь подтверждает эту сумму?

— Она у нас проходит по Ленинграду.

Геннадий Дмитриевич взглянул на часы:

— Мне в 15.00 нужно быть у генерального, а ты проследи — тут должны комплектующие привезти... — телефонный звонок не дал ему договорить. — Да! Але! Я Вас слушаю!

В трубке послышались сначала какие-то шорохи, потом треск, и, наконец, чей-то дрожащий голос, сильно картавя слова, произнес:

— Я извиняйт. Ви ест Гинади Дмитрович?

— Да! Да! Вы по международным связям?

— Здраствуй, Гинади Дмитрович. Ищо раз извиняйт...

— Это Вы, Дитрих?!

— Ньет, ньет! Ви будите отшень удьивлен, не повьерите ни одной мой слово, но у мьеня ньет другой шанс.

— Так Вы по вопросам экспорта?

— Ньет. Я Вас умоляйт! Ви мне поверит в то что я говорит. Отшень прошью! Это будет ньеожиданно для Вас, но дьело в том, что я Бах.

— Бах?

— Бах.

— Себастьян?

— Да. Имьенно Себастьян. Иоганн Себастьян Бах. Я вчера воскрес из мьертвых, а сегодня утром мне посоветовали позвонит Вам. Ви удьивлени?

— Да в общем... нет. Только я в свою очередь должен извинится перед Вами. Дело в том, что у меня сейчас срочное совещание у директора завода, поэтому перезвоните мне завтра, лучше с утра. Вообще-то я в отпуске, но завтра подойду часам к девяти.

— Большой спасибо. До свиданий.

— До свидания.

Геннадий Дмитриевич положил телефонную трубку, еще раз взглянул на часы (было около четверти второго) и заторопился. До визита к генеральному он хотел успеть завезти на дачу канализационные люки, чтобы вымостить ими площадку перед гаражом. Он переложил бумаги на столе и пытливо посмотрел на Алексеева, пытаясь припомнить нечто очень важное.

 

© Copyright: Высоцкий Игорь, 2001

 

© 2013 wikipage.com.ua - Дякуємо за посилання на wikipage.com.ua | Контакти