|
Глава III. ДЛЯ ЧЕГО Я УЧИЛСЯ МУЗЫКЕ
Я в корне не согласен с худруком. Во всём. Когда он, такой несчастный, убеждает нас, мечась по сцене: "Вкуснее надо, ребята! Вкуснее!" и дистрофическим своим дискантом показывает как этого добиться: "Пам-пам-пам, здесь делаем четвертную паузу и — пам-пам-пам...", я лишь скорблю над его убогостью. Во-первых, вместо зависающей над паузой "ля", нужно брать диссонирующую "си", и паузу держать три четверти — вот тогда будет вкусно. Пауза тогда сама зазвучит, подобно наивному вопросу моего трехлетнего сынишки, обратившему давеча внимание на луну: "Как так, папа?! Как так?!" — вопрошал он, тыча в небесный ультрамарин пальцем. А вот так. Три четверти должна быть пауза. Но худрука не убедишь. Он — начальник. И оклад у него куда больше. Спорить с ним бесполезно, потому я и не спорю. Я послушно делаю мясо , чтобы поехать в Германию: "Пам-пам-пам, четвертная пауза, и — пум-пум-пум." Вот с Семенычем в этом смысле проще. Семеныч — демократ широкий (он у нас бригады скорбящей меди голова). С ним и поспоришь, и попробуешь так и эдак, пока слезу вышибать не станет — оттого и музыка получается душевней. А с другой стороны, на меди в Германию не уедешь; Германии гопака давай на струнах! Вот я и даю: «Пум-пум-пум», Семеныча добрым словом поминая... Бригада наша — семь человек. Окромя меня да Семеныча никто к филармонии отношения не имеет, хотя в прошлом многие прошли через её замызганные стены. Сам Семеныч — не музыкант вовсе. Осветитель преклонного стажа. Но музыку чувствует. Мы все музыку чувствуем, оркестр у нас знатный. По крайней мере, претензий от клиентов не имеем, обслуживаем добросовестно и строго согласно рангу. Знатного жмура непременно всемером отпеваем, заурядного — впятером, как правило. А уж если жмурик нищий совсем, да родственники просят слезно, тогда можем и бесплатно отдудеть, но втроем только. Благотворительность. Обыкновенно клиентов Семеныч находит, ему за это процент специальный полагается. Но он, демократ широкий, и нас напрягает — клиентов искать. Этим самым специальным процентом материальную заинтересованность мотивирует: кто нашел, тот и бабки получает. Да только ленивые у нас почему-то все. Окромя Семеныча. Как-то сидели, курили... Ждали, когда дудеть будет пора... Семеныч и говорит в сердцах: — И на кой хер я этой музыке выучился! — потом ко мне оборачивается и так прямо и спрашивает: — Вот ты музыке зачем учился? — А я и не учился вовсе, — говорю. — Ну, то есть, музыкальных заведений не кончал. Оно само как-то ко мне пришло. Попадется, скажем, инструмент какой в руки, так я пока из него полонез Огинского не вымучаю, не успокоюсь. — Эт мне понятно, — говорит Семеныч, — Эт ты мне не объясняй. Зачем?! — С гитары шестиструнной у меня началось, — вспоминаю. — Мне, мальцу, её как-то на день рождения предки подарили... Я вообще-то у них по малолетству своему недоразвитому скрипку клянчил... Они мне — гитару, стало быть... Говорят: "Это одни дебилы неполноценные скрипки пилят. Не мужское — говорят, — это дело — скрипки пилить (отец у меня военнослужащим был). Вот, — говорят — на тебе гитару. Романсы петь будешь." — Насчет романсов, это они, конечно, прошиблись, — понимает меня Семеныч. — Это теперь я до романсов дорос, — соглашаюсь, — А тогда!.. Звукосниматель — под струны, штекер — в магнитолу и... Давай реветь на весь дом да на всю улицу... — Зачем?! — не унимается Семеныч. — Ну как зачем... Ясное дело, чтоб внимание на себя обращать. — Чье?! — Девок, конечно, прежде всего... А ведь так оно и было. Кто в любой компании эпицентр девичьего вожделения? Гитарист, разумеется. Он три аккорда возьмет, а уж поклонниц — дюжина по нему млеет. И голосить еще при этом надо как северный олень, чтоб мещане не сильно уюту своему радовались. Это по малолетству. А в зрелом возрасте романсы учить надо. И петь подобострастно. С дрожью в голосе: "Не уходи, побудь со мною. Мне страстью челюсти свело..." А лучше исполнять песни собственного сочинения. Тогда успех у слабого пола гарантирован. Только страдания неразделенной любви должны в текстах светиться и аккордов несколько замысловатых изобрести следует. — Ну так зачем ты музыке учился, — пытает меня Семеныч. Я говорю как есть: — Чтоб девок соблазнять. — Ну и много соблазнил? Соблазнял-то я много а вот соблазнил... Я пытаюсь припомнить и припоминаю, наконец: — Гитарой одну соблазнил. Жена она мне теперь. Зато художеством соблазнил многих. Я портретировал в своё время с натуры масляной живописью...
Глава IV. Я ПИШУ РОМАН
Мы сидим в кабинете администратора: я и Ромка, барабанщик. Курим. Телефон, который я набираю вот уже в который раз, снова оказывается занят. Ромка юн и глуп, ветер у него бушует в голове. В телефонной трубке слышно. — А ты кому сейчас звонишь? — любопытствует. Я и сам ещё не знаю, кому звоню. В руках у меня бумаженция с неказистыми цифрами, полученная от вахтера с равнодушным комментарием «Мадам какая-то»... Номер мне незнаком. Но у меня есть все основания торжествовать начало моей предпринимательской карьеры: буквально накануне я давал в газету объявление на телефон вахты... — Кому звонишь? Слышь, ты? — интересно Ромке. — Мадамке одной, — интригую корешка . У того блестят глаза: — Слушай, а позвони ты этой, как ее, Наталье. Помнишь? Что к тебе приходила? Рыжая такая. Мне так она понравилась... Позвони, познакомь, а? Я не реагируя кручу телефонный диск. И тут Ромка начинает кричать: — Познакомь, слышь? Ну познакомь!!! Чё, жалко? Да?! — Не знаю, о ком ты говоришь. — Ну помнишь, к тебе в филармонию приходила? Платье у нее еще такое было... — Рыжая? — Ну как рыжая... Темненькая такая. Брюнетка. — А зовут Натальей? — Ну я не помню, как ее зовут. Может и не Натальей. Откуда мне знать, она же к тебе приходила... Туфелька у нее еще поломалась. — А! Так то была моя жена. — Жена?! — Ромка огорчается, — А чего это я думал, что у тебя нет жены? — А я хрен тебя знает, чего ты так думал. Я снова кручу телефонный диск. Ромка молчит, осмысливает. Наконец, подытоживает: — Ну тогда не знакомь. — Почему же, — говорю, — при случае познакомлю. — Слушай, — вспыхивает Ромка, — А с Люськой у тебя что? — Ты Скрипочку имеешь в виду? Ничего. — Но ты же с ней всё время... — Нам домой по пути. — А... Я прекращаю попытки дозвониться и, устроившись поудобней, излагаю Ромику сугубо личные вещи; никому другому я этого говорить бы не стал. — Дело в следующем, мой юный друг. Дело в том, что я пишу роман. Чего глаза вылупил? Слова такого не слыхивал, что ли? Роман. А тут Люська до меня домогается, спасу от нее нет никакого. Ну как домогается. Чуйственно. Я же — человек семейный, а семьянин — прекрасный; об этом я еще в первой главе писал. Понятно, что до Люськи мне нету никакого дела. А она домогается. А у меня как раз сюжет романа такой оборот имеет, и строится мой роман на почтовой переписке — так мною изначально было задумано. Он пишет письма ей, а она — ему. Сначала он письмами своими разжигает в ней страсть, а потом не может от нее избавиться. Но она не знает кто он такой, у нее на этот счет свои иллюзии имеются. А на самом деле потом окажется, что он — старец седовласый и это он от старческого маразма почтовую переписку с юной моей героиней затеял. Ну и другие там всякие мотивы... — Я снова беру в руки телефонную трубку. — Так я однажды подумал: а чего мне изобретать эту переписку! Запрягу-ка я в это дело Люську, раз уж она сохнет по мне! Проиграю-ка я сюжет моего романа в жизни, да и посмотрю, что из этого получится! Так что Люська у меня — кролик подопытный. Принимает она все за чистую монету... Видимо, рано или поздно мне придется за это еще поплатиться... Але! — это я уже в телефонную трубку закричал, — Да... Да... Я... Дырки... И в кирпиче и в бетоне... Простите, как?.. Людмила Михайловна? Понял Вас, Людмила Михайловна... Конечно-конечно!.. Обязательно приду. Все дырочки проковыряем. Все, до единой, говорю, и любого диаметра!..
Глава V. СКРИПОЧКА
Мы идем молча по парковой аллее — я и Скрипочка. Осень. — Знаешь, — нарушает молчание Скрипочка, — надувные зонтики — это, конечно, здорово. Жаль, что у меня никогда не будет надувного зонтика. — Будет! — горячо уверяю я спутницу и тотчас начинаю плести новые аргументы в пользу своей идеи: — Это архиудобно: скомкал и в карман положил. Ты же понимаешь, что надувать нужно не весь зонтик, а только ребрышки с палец толщиной; а между ними — перепонки! — Понимаю, — вздыхает Скрипочка. — Да и надувать-то не надо! — И без того кругом сплошное надувательство. — Совершенно справедливо замечено. Груша. Резиновая груша. — Что — груша? — Со сжатым воздухом. Сообщающиеся упругие сосуды. Понимаешь? — Понимаю. — Ничего ты не понимаешь. Зонтик комкаешь — воздух в грушу закачивается. В баллончик такой, он же и ручка одновременно. Отпустил — воздух под давлением в рёбрышки устремляется — и держи себе за эту ручку зонтик над головой. Представляешь, как здорово! Такой зонтик куда легче и надежнее обычного, и без всяких этих железяк сопливых. Эх! При нынешних-то технологиях и материалах!.. Да на одной такой идее предприимчивый человек мог бы целое состояние сколотить! И ведь кто-нибудь сколотит! — Но не ты? — Я не предприимчивый человек. Хотя... кой-какой бизнес затеял, вроде бы. — Очень любопытно. Это секрет? — Дырки. — Дырки? — Ну да, дырки. В стенах. Перфоратор у меня... Скрипочка заходит вперед, тормозя меня за локоть и преграждая дорогу. Ее взгляд снизу вверх. Чего она хочет? Я не выдерживаю пытки, ищу глазами часы на руке, стрелки на часах, царапинки на стрелках. Время в мозгу не фиксируется. — У тебя чернила на щеке. — говорит она мне и, едва я начинаю тереть щеку, произносит с облегчением: — Какой ты глупый! — и добавляет беззаботно, — Давай умрём. Я замираю. По сюжету моего романа, героиня в конце концов погибает, изведенная душемучителем-старцем... — Нет!..— спохватываюсь я и тотчас пересаживаюсь на другого коня, — Ты опять ничего не поняла. Согласно моей гипотезе, самоубийство — это что-то вроде преждевременных родов в вышестоящем мироздании. Скорее даже аборт. Плод души в этом случае вероятней всего окажется нежизнеспособен, а тот мир много просторнее и сложнее нашего, земного; подобно тому, как наш мир много шире материнской утробы... Так что рождаться... то есть, умирать, можно лишь услыхав зов ангелов, вот в чём дело. Как люди перед смертью могут слышать зов ангелов? Да точно так же, как эмбрион в утробе матери — это научно доказано — слышит и различает голоса своих родителей — непостижимые для него голоса неведомого ему внешнего мира. И смотри, как интересно получается: пока ты эмбрион, тебе вроде как и хорошо, да только мирок твой весь размером с вещмешок; но вот ты появляешься на свет и перед тобой открываются все прелести трехмерного пространства. Точно так же и то, что мы называем душой, родившись из нашего тела получает новые, неведомые ей свободы... — Тс-с, — приставляет Скрипочка палец к моим губам, — Я слышу зов ангелов. Я впервые глажу её шелковистые русые волосы. — Это журавли, — говорю и ничего не понимаю. Нет. Я не должен ничего понимать. Я опускаюсь на устланный ржавой листвой бордюр и чешу себе бороду. Потом поднимаю глаза и долго рассматриваю потертый футляр вечно плачущего инструмента, любовно объятый худенькими некрасивыми ручками. Я панически боюсь оказаться на месте этого футляра. — Зачем ты все время таскаешь скрипку с собой? — спрашиваю, — Оставляла бы в филармонии. — Я занимаюсь дома. — Ты ж не школьница... Да и я... Не мальчик... Теперь я смотрю в курлычащее небо и одно облако удивительным образом напоминает мне Карла Маркса. Я запрещаю себе все сердечные муки, протягиваю ладонь и требую: — Ладно. Давай что написала. Скрипочка вкладывает в мою ладонь сложенный вчетверо лист, разворачивается на каблучке и, не прощаясь, уходит. Я долго смотрю ей вслед. Потом разворачиваю лист, читаю:
Ты не слышишь меня. Я напрасно кричу. Я уже ничего-ничего не хочу. Просто быть мне распятой опять на ветру. Просто осенью этой я снова умру.
Я умру, что бы ты облегченно вздохнул, Чтобы крылья расправил и вдаль полетел, Чтобы сверху на грешную землю взглянул Согласись, ты ведь этого, милый, хотел?
Я умру. Только ты все равно не взлетишь. Потому что цепями прикован к земле... Разрываю я криком отчаянья тишь: Ну услышь меня милый! Молю я: Услышь!
Мой взгляд несется вдоль опустевшей аллеи, увлекая за собой падшие листья — и уже не находит крошечной фигурки с футляром в руках. Но я совершенно отчетливо слышу плачущую скрипку.
|
|
|