Глава XXII. ОНА МНЕ ИЗМЕНЯЛА

Люблю жестокий бодун . Похмелье, то есть. Оно — словно рождение заново, словно возвращение из небытия. Вибрирует нутро и жизнь висит на волоске, но душа обнажена, ей доступен космос. В таком состоянии хорошо писать стихи — садись и записывай всё, что лезет в голову. Нет никакой надобности напрягать мозги в поисках рифмы — она сама снисходит, как божья благодать. За это я и люблю абстинентный синдром ...

Но что за мемориал трепетно-бугристый в поле моего зрения! Что за ощущение разверзшейся вокруг бездны! И — предчувствие неизбежного в неё падения... Необъятный упругий сосок выскакивает из рук и я уже скольжу вниз по покатому склону женской груди прямо в эту бездну окаянную... "Ну, иди сюда, зеленоглазый," — голос слышу. Ангельский. Но почему — в пропасть?! И почему — зеленоглазый?..

Я вскакиваю, словно ужаленный; натыкаюсь зрением на штыки солнечных лучей. Окно комнаты выходит на запад — солнце плавится у горизонта — стало быть, вечер? Я не узнаю комнату, в которой нахожусь — идеальный порядок! И разве может быть сейчас вечер? — а где звонкие детские голоса?! Где жизнь?!.. И чья была грудь? У моей любимой, вроде как, поскромнее будет... Да и аромат не тот...

...Я хожу по комнатам — непривычно прибранным и чистым — словно по музейным покоям. "Здесь жил и творил величайший гений современности!" — гласит издевкой надпись, сделанная мелом прямо под табличкой "В МИРЕ ПРЕКРАСНОГО". На обеденном столе записка: "...борщ на балконе в голубой кастрюле, салат обязательно заправляй сметаной или растительным маслом..." Неужели она мне вчера изменяла? — мучаюсь я. А иначе, не чувствуя своей вины, зачем бы она наводила такой шмон в квартире? И жрачки наготовила две кастрюли... Когда ж это она успела? "...деньги в заварочном чайничке. Экономь, пожалуйста. Я с собой взяла только на дорогу..." Смешная... Зачем птице деньги! Я и не притронусь к этому чайничку. Разве что сигарет куплю самых дешевеньких... "...От мамы я буду возвращаться с тяжелыми сумками, обязательно встреть меня..." Встречу, моя девочка. Конечно, встречу. "...В твоем распоряжении — неделя и два дня. Твори! Целую по периметру.

Любимая."

— Она мне изменяла, — произношу вслух с тяжким вздохом, абсолютно уверенный, что это не так. — Из-ме-ня-ла, — повторяю, убедительно-несчастный и такой одинокий. Но нет. Мною не будет руководить пошлая жажда сатисфакции. Даже если бы и в самом деле она мне изменила — это её личное горе. Я выше этого. Я немедленно сяду за работу над романом. Неделя дней в моем распоряжении! Неделя дней — без звонких детских голосов, без её "помой, пожалуйста, ванну" и "вынеси ведро"... И не дней — суток!..

Спасибо тебе, любимая! Счастье ты моё! Видит Бог — я воздам тебе должное, о, великодушная моя женщина! О, несравненная!

Я любуюсь её фотографией, которую она специально выставила на видное место и... плачу. Деньги в чайничке заварочном она оставила, только на дорогу взяла... Бедненькая моя. Я целую фотографию и шепчу уму непостижимые сантименты... А после того, как в дверь позвонили, я еще долго утираю ладонью слезоточивые мои глаза...

Глава XXIII. …А Я НЕ СМОГ

Ко мне в дом на изрядном подпитии вваливается чуть не вся ресторанная братия.

— Праздник должен продолжаться, — настаивает воскресший из мертвых Костя, прямо через порог протягивая мне граненый. Выпиваю без всяких эмоций. Созерцаю протекание мимо меня гостей в моё жилище. А они все ещё выходят из лифтовой кабинки, досужие прожигатели жизни. Лыбящиеся их хмельные физиономии подразумевают, что я должен быть им рад. Я им не рад. Но вот из лифта показывается Леночка, и я уже арлекински раскланиваюсь и распинаюсь перед ней...

У меня в прихожей вместо вешалки висит на стене чугунная рояльная станина. От самого настоящего концертного рояля, раскуроченного мною лично. С натянутыми струнами. На колки можно вешать верхнюю одежду. Мои гости восхищены. Они — все кто дотянулся до струн — музицируют в меру своих способностей. Способности — не ахти.

— А как эта дура на стене держится? — любопытствует кто-то из гостей.

— Шурупами привинчена, — отвечаю.

— Так она ж тяжеленная! Тонну, поди, весит. Свалится!

— Не свалится, — успокаиваю я. — Тут такие шурупищи — ими рельсы к шпалам привинчивают! Танком не отдерешь!

Большинство из гостей впервые у меня дома. Часть из них увлечена игрой: заходят в кухню, выходят из комнаты и опять заходят в кухню... Они никак не могут смириться с мыслью, что стены между кухней и комнатой может и не быть. На этой почве у многих даже речь отняло, просто ходят кругами и сияют восторгом неописуемым. А те, что у окна, уже соображают на троих, от меня посуду требуют. А откуда в доме моем посуда! Но вспомнил: для разведения красок я пиалками крошечными когда-то разжился в большом количестве, они у меня в туалете хранятся. И вот я в туалете по полочкам шарю, а заодно и тумблером щелкаю и потенциометр специальный до плешки выкручиваю; теперь если кто сядет на герб — так сразу гимн грянет на полную мощность законспирированного пятидесятиваттного динамика. Пусть народ потешится... Пока я туда-сюда, они уж и дверь с петель сняли — в качестве столешины приспособили; диван — напополам разломали, чтобы мест сидячих больше было; потом, мол, соберут. А компания, я смотрю, самая разношерстная собралась, многие и по имени друг друга не знают, но все родные на почве идеи перерастания опохмела в тотальное кирялово. Я Косте на этот счет претензию свою негромко выражаю:

— Какого черта ты их ко мне привёл?

— Пей! Не разговаривай! — в ответ граненым в нос тычет.

Звонок в дверь — еще кого-то нелегкая несет. Мальвина. — Ну, проходи, Мальвина. У меня тут, видишь, вакханалия случилась нежданно-негаданно. Мне вообще-то над романом работать надо, а тут эти... припёрлись... А у тебя ко мне что? Любимая-то к маме уехала. С детьми...

Мальвина в курсе. Она мне протягивает банку растворимого кофе. "Писательский," — говорит, а благодарность мою переадресовывает в адрес любимой, мол, сама та никак не успевала, потому Мальвину просила, ибо без кофе — знает — мне писательский труд туго дается. На мои уговоры пройти в комнату — категорический протест, мол, ребенок её у чужих людей брошен, не до того сейчас Мальвине. Но я разгадываю, что ребёнок — не самая главная причина её спешки, а синева под глазом сто крат возвеличивает степень её геройства, заключенного в визите ко мне.

— Пудрила-пудрила и всё без толку, — вздыхает Мальвина, улыбается грустно. — Супруг воспитывает.

— Скотина! — сочувствую жениной подруге.

— Больной, — сокрушается та.

Я тяну Мальвину за руку, уверяя, что больной ничего не узнает. У неё на глазах наворачиваются слёзы. Качая отрицательно головой, она высвобождается, пятится и безропотно отдает себя на съедение изношенным губам неторопливой лифтовой кабинки. Пока лифт урчит электромеханическим пищеварением, я умозрительно пытаюсь изобрести кулачную вендетту больному — при этом самого меня начинает трясти. Трясущийся, я направляюсь к публике, пряча на ходу баночку кофе в мотоциклетный шлем, некогда служивший мне головным убором, а ныне вышедший в сувениры.

А тут — дым коромыслом. Только пиалки мои над головами запрокидываются. Леночка фотографию любимой рассматривает — ту самую, над которой слезился я перед их приходом.

— Жена? — спрашивает, будто и не видела её вчера в ресторане.

— Жена, — вздыхаю, и чувствую себя виновато с обеих сторон — и перед женой (она ведь не для того уехала, чтобы я гостей тут принимал), и перед Леночкой (что — женат).

— А это детки? — в её руках другая фотография. — Сколько сыночку годиков? А в каком классе дочка учится?

— В пятом "Г", — отвечаю. — В пятом "А", — поправляет сама же Леночка, пододвигая ко мне валяющийся тут же дочкин дневник, — Если верить тому, что здесь написано.

Я застываю взглядом на обложке дневника. Кругленьким почерком там аккуратно выведено: "...ученицы 5"А" класса..." Может, это не дочкин дневник, — листаю... «Тов. родители, почему не были на род. собрании?»... Нет — дочкин!

— Хм, — говорю я, озадаченный. Потом хватаюсь руками за голову и начинаю переживать осмысление случившегося, привлекая к себе всеобщее внимание. Гости требуют от меня комментариев и я, разумеется, посвящаю их в сию занимательную историю — о посещении мною родительского собрания, как теперь выясняется, чужого класса! Не умалчиваю я и о том, как предлагал сидящей со мной дамочке... — здесь у меня никаких комплексов не возникает и я под всеобщее веселье произношу это слово. После чего оказываюсь схвачен под локти сразу двумя девицами, в том числе и Леночкой, которые сегодня вечером са-а-авершенно своба-а-адны, но, если я буду пра-а-ативным, то согласны хоть прямо сейчас. И тотчас руки обоих девиц принимаются вздорить за право расстёгивания моей ширинки. Спасает положение Геннадий Михайлович, который спрашивает у меня:

— Ну так и что эта дамочка?

— Вот! — указую я перстом в потолок, откидываю от себя девиц и целую лысину Геннадия Михалыча, — Вот! — ещё раз целую, — ...Не поверишь! Эта дамочка... Она сначала, конечно, опешила. А потом вдруг вся расцвела — такой дебильной улыбкой своей непорочности! Она была согласная! Но это не самое главное. Самое главное, — я потрясаю дневником, — что моя дочка учится в пятом "А" классе! Вы понимаете, господа! В пятом "А"! А я был на родительском собрании пятого "Г"!..

Мой рассказ венчает гимн Советского Союза. Костя старательно примеряется руками к тактам гимна и задается вопросом: — Это медленный танец, или быстрый?

Гости пробуют и так и эдак, но к консенсусу не приходят. А скоро в комнате появляется вполне удовлетворенный Гоша, мой бывший коллега по КБ, в душе музыкант, экстрасенс и алкоголик:

— Бодрит и оттягивает , — комментирует он свое появление. — Кто еще не посетил "В мире прекрасного" — э... рекомендую!

Под заключительный аккорд все, как один, движутся в сторону туалета — осмотреть отрекламированную Гошей достопримечательность. Я и сам не остаюсь в стороне — пристраиваюсь в кильватер Леночке, ухватываясь рукой за её телосложение. В следующую минуту мною руководит полное безрассудство: я завлекаю Леночку в соседнюю с туалетной дверь — в ванную комнату и запираюсь там с ней... Наши губы в одно мгновение совокупляются взасос, а мои руки ищут дефект ребра, обнаруженный мною когда-то давным-давно в колхозе...

— О-у!... — переводит дыхание Леночка.

— У! — настаиваю я и высасываю из неё язык.

— Ах, мужчина, я вас боюсь, — и она делает то же самое...

Поплыло всё — поехало.

Да, да, Леночка. Я, конечно, сошел с ума. Я должен был сойти с ума. Чтобы не свихнуться. Да, я изменяю жене. Постоянно. Люблю. Да не тебя, глупая женщина — это дело я люблю. Секс. Но ведь и ты замужем. Ах, он у тебя на Кипре... Бизнесмен. Это тоже хорошее дело. Не о том мы, Леночка, не о том. Кто мне изменяет? Нет, жена мне не изменяет. Конечно, уверен. А ты по себе не суди... Откуда мне знать, где она — эта самая кость ... Сломалась. Нет кости.

Гимн за стенкой.

— Именем революции встать! — смеется Леночка, целясь пальчиком в несостоявшееся моё достоинство.

Я переживаю оглушительный позор.

— Это всё водка, — оправдываюсь.

— Ой, ну только не надо вот этого, а?

— Я вчера литра два выкушал! Это всё из-за неё — из-за водки! Со мной такого... никогда... В первый раз это... — Ладно, — Леночка щелкает меня пальцем по носу, — Я дам тебе ещё шанс реабилитироваться.