|
Глава XXV. РОДИНУ ЛЮБИТЬ НАДО
От моего дома до торгового центра и обратно — это минут двадцать ходьбы. Или полчаса езды автобусом, потому как через центр ехать надо. Водка там — круглосуточно; несчастные бабульки только благодаря ей и выживают. Но я не внесу сегодня своей лепты в дело выживания старушек, еще в подъезде я перекладываю пузыри из рукавов в авоську, и дело за малым — убить время, эти самые двадцать минут, чтобы ни у кого никаких подозрений насчет моей нечистоплотности не возникло. Двадцать сумеречных минут — коротать их я отправляюсь на руины навсегда недостроенной школы. Скособоченный строительный вагончик, на его ступеньках сижу я, жую подобранную с земли щепочку. Авоська — у ног. Передо мной будто из-под земли возникает неказистый мужичок в кепке. Вероятно, им движет героизм, потому как я, бритоголовый да с ресторанной синевой под глазами, уж больно на уголовника смахиваю. Но он решается спросить: — Э, друг, ты чё тут делаешь? — Сижу, — говорю. И, дабы развеять его опасения, сигаретку предлагаю и сам закуриваю. — Сторож, что ли? — спрашиваю. — Сторож, — отвечает. — Лопухи сторожишь? — Школу. Я усмехаюсь горько. Когда-то давным-давно, будучи только новоселом, я уже беседовал с тогдашним сторожем данного сооружения, и тот убеждал меня, что ясельная моя дочь первый свой школьный звонок услышит в этих стенах. Теперь она учится в пятом классе, но до школы ей добираться — пять автобусных остановок. Пять остановок! Это в час пик! Ребятеночку хрупенькому!.. Не всякому фашизму до пытки такой изощренной додуматься... — А тебе чего надо? — спрашивает сторож и — вижу — косится на авоську, рельеф которой выдает содержимое. — Тару, что ль, собираешь? — Это не тара, это — полные. Ничего мне не надо. Я жду. Сторож обрёл губы подковой и крепко задумался наклоном головы. — Чего ждешь? — Когда школу построят. — Школу? — не верит мне сторож. — Не бреши. Говори чего надо: кирпич? Цемент? Алебастру? — А что есть? — спрашиваю. — Всё есть. Строительство разморозили. Кирпич завезли, плиты и всякий прочий матерьял. Говори, чего надо, пока я тут главный. — И сторож — сама готовность вынуть и положить всё, чего я ни пожелаю. — Где ж её разморозили! — не верю я, наблюдая своим кругозором лишь выветренную временем кладку, обрушившиеся перекрытия, торчащую из земли арматуру. — Никаких признаков жизни. — А это все с той стороны завезли. — А сторожишь, стало быть, с этой. — Тут вагончик мой. — Грамотно. Мы всё ещё разговариваем со сторожем. Тот клятвенно обещает, что к первоклашечному возрасту моего трехлетнего сынишки школу непременно сдадут и все пытает меня: ну что же мне все-таки надо? Зачем я здесь? А мне уж здесь ничего более и не надо — время, подлежащее убиению, истекло. И я встаю со ступеньки, позвякивая бутылками. — Ты, поди, синьки хочешь? — задаю вопрос в лоб. Хочет! Вон как глаза заблестели! Весь он — сторож — мой, с потрохами. — Так чё надо-то? — спрашивает, уже не веря в счастье. — Эх, гегемон ты херов ! Родину пропьешь — глазом не моргнешь. — А вертел я эту Родину... — Вот тут ты, Вася, не прав. Нельзя так. Родину любить надо... — я тяжко вздыхаю, и поясняю: — Видишь ли в чём дело... У меня дома куча гостей. Они тоже синьку любят больше, чем Родину. Так что, извини, старик, но тебе не обломится. Я уже поплелся было прочь от строительного вагончика, когда новая благородная идея осенила мою патриотическую голову. Я обернулся — жалкая фигурка сторожа в кепке вся потянулась мне навстречу... С радостью переживших разлуку влюбленных мы бросились друг другу в объятья. — Слушай, Вася. Вот что. Давай-ка кирпича. Блочного. Штук триста, думаю, хватит. И пол куба раствора. И сторож облегченно вздыхает: — Ну вот. Так бы и сразу. А то: Родину любить... Умник нашелся...
Глава XXVI. РЕАБИЛИТАЦИЯ
Мы со сторожем Василием таскаем носилками кирпич. Загружаемся на стройке внаглую, грохочем в подъезде, попирая нормы социалистического общежития, а потом — в квартире — с не меньшим грохотом сваливаем кирпич на пол. Наша с Василием немногословность никого из гостей особо не удручает. Каждый наш приход сопровождается бурной реакцией: то они нам аплодируют, то исполняют гимн на унитазе, то — кия! — ломают руками принесенные нами ранее кирпичи. Моя скупая информация о том, что «плакали ваши денежки, я Васю купил» воспринимается публикой стоически — они меня реабилитируют, доверительно сообщая, что, во-первых, у меня на антресолях этой водки!.. — хоть упейся; а во-вторых: тут и "другой наркотик покудова сыскался." Я не понимаю — про какой это такой "другой наркотик" они мне говорят. Я зол и неприлично трезв. А Василий возле своего вагончика всякий раз прикладывается к горлышку, и последние ходки — с раствором — совершает уже на автопилоте. Всё. Стройплощадка готова. Перекурить — и за работу. К возвращению семьи будет стенка! Этот подвиг Геракла я во имя тебя совершаю, любимая! Будет стенка! И розы будут! Ты обалдеешь! Я окидываю взглядом своё жилище и сердце обливается кровью. Мало было бардака — кто-то в мое отсутствие додумался кидаться раствором и писать по обоям кровью. Гостей заметно поубыло; женского полу осталось — по пальцам пересчитать. Мой взгляд находит Гошу в момент его появления в комнате с невыразимым удовлетворением, написанным на лице. — Бодрит и оттягивает, — традиционно произносит Гоша после зычной отрыжки, — Настоятельно э... рекомендую. "Срёт он там, что ли!" — беспокоюсь я о «мире прекрасного» неверная в корне мысль. Геннадий Михайлович тотчас следует рекомендации — исчезает в дверном проёме, просачиваясь мимо Гоши. Я по-прежнему чего-то недопонимаю: то ли тайный заговор промеж них образовался в виде негласной очереди на отправление естественных надобностей, то ли харч они ходят метать, эдак ритуал обставляя? Плевать. Не до них. Я потираю руки. За работу! Выворачиваю в угол помойное ведро и иду в ванную комнату за водой — дабы раствор до кондиции довести. Да не тут-то было! Занята ванная комната! И кем! Ясное дело — кем! Так вот оно в чём дело! Дошло-таки до меня! Геннадий Михайлович за дверью от удовольствия крякает, а Ленка — ахает-охает. Я изо всех сил дергаю дверную ручку на себя и отрываю её. За дверью — оргазм буйный. И я ловлю себя на мысли, что Ленка это дело симулирует явно. И с мыслью этой иду воду набирать на кухню... Трахаетесь — ну и трахайтесь. Хоть затрахайтесь! А моё дело — стенка. Я, вообще-то, не каменщик, но гараж на своём веку построил. Не боги горшки обжигают. Для меня возвести стенку в полкирпича — пусть не пяти минут дело, но и — не всей жизни. К тому же я ни на что теперь не отвлекаюсь — ни на советы знатоков, ни на помощь бывалых (медвежьи услуги), ни даже на то, что Шурик-поэт — его повело — повалил метр кладки. Растет стена! С думой о тебе, любимая! Блин! Проститутка эта окаянная тоже с головы нейдёт! Мало-помалу иссяк родник веселья, то есть, не водка иссякла в запаснике моём, но организмы человеческие заполнились под завязку. Утихомирилась вакханалия — иные поотрубались, иные порасползлись. Невольно наблюдал я тех, кто в ванную комнату хаживал Ленкой пользоваться — разве что Костю не уличил в грязном этом деле, потому как женоненавистник он лютый на почве алкоголизма и веры своей в Бога. А так — всех Ленка поимела! У присутствовавшей семейной парочки на этой почве скандал нешуточный возник, их всё ещё мирят застольем оставшимся; а помирят ли — я уже не узнаю, потому как последние ряды кладки гоню, под самый потолок кирпичики пристраиваю, на зыбких лесах из обломков серванта покачиваясь... И какое это удовлетворение — не видеть более опостылевших пьяных рож!.. Да только не успеваю я счастьем этим насладиться... — Ку-ку! — слышу за спиной. И рухнул я из-под потолка из-под самого. Ленка! В проеме кухонной двери!.. Помятая, обсосанная, покусанная... Халат любимой у неё на плечах — не запахнут, сиськи наружу торчат. — Ку-ку, — говорит! — Я, — говорит, — ванну принимала... — (Это холодной-то водой она у меня ванну принимала!) — Ты, — говорит, — уже заканчиваешь? Я всё-о помню! — Мол, реабилитироваться пора... Бессловесная моя реакция, благо, стройматериал с избытком занесен был: камень на камень, кирпич на кирпич — раствором ляпаю, только брызги в стороны летят — у самых ног проститутки окаянной кладку теперь возвожу, дверной проём закладываю. И такую сноровку невиданную демонстрирую, что сучара эта только и успевает шантаж гнусный мне пообещать — насчет бессилия моего полового по всему свету растрезвонить. И как я её только кирпичом не ударил?! Рука не поднялась, потому как — баба. Хоть и проститутка незаурядная. А ведь — прояви я в том колхозе слабинку — и была б моей женой! Свят-свят-свят... Сгинь, нечистая сила, за кладкой кирпичной! С глаз долой из сердца вон!.. ...А ведь я теперь замурован на кухне... Замурован ведь!
Глава XXVII. СКРИП-СКРИП
Ползу. Вытягиваю вперед руку, ощупываю кирпичи, цепляюсь подушечками пальцев за щербинку и подтягиваю на несколько сантиметров скованное со всех сторон тело. Мрак впереди. Неужели — тупик?! Но назад пути нет. Пятиться назад — невозможно. Не получается. Никак! Значит, вперед — ну! — хоть на сантиметр! Нет хода! Или есть?.. Кап-кап откуда-то доносится... Есть! Но тут каменная нора крутой поворот делает. Почему я не змея? Локоть заклинило. Жопа застряла. Со всех сторон — холодный неподатливый камень. Где же ты, сила запредельная, способная разорвать склеп этот каменный! Должна же быть такая сила у человека — валить горы с плеч в ситуациях экстремальных! Я собираю всю свою волю в кулак, концентрируюсь, готовлюсь к решающему рывку. На темечко песок сыпется... Нужно успеть. Сейчас я!.. Ну! Рывок!.. И... — да будет свет! ...Я сижу на полу перед балконной дверью. Скрип-скрип, — доносится с улицы. В тот самый момент, когда я сделал рывок — с подоконника упал цветочный горшок. Если бы я этого рывка не сделал, то он упал бы мне прямо на голову. Видимо, вчера кто-то опрокинул его на бок, а я не нашел для сна лучшего места, чем прямо у батареи под подоконником — на скрученном половике... Это было что-то около четырех утра — когда я замуровал себя в кухне и счел благоразумным пробыть в заточении некоторое время, в надежде, что гости разойдутся, а скоро меня сморил сон... Так оно и было. Скрип-скрип... — это на качелях кто-то катается. Ужасный звук! А еще ходики: так-так... Стрелки показывают семь с минутой... Семь утра — надо полагать... Итак, я отрубился около четырёх, а ровно в семь цветочный горшок пришел в движение... Неровные ряды кладки... Ё-П-Р-С-Т !.. Мало того, что кривизна рядов вопиющая, так ещё и общий градус завала стенки в сторону комнаты очевиден — это, видимо, благодаря Шурику-поэту так вышло. Осознавая опасность стенки для жизни собственных детей, удручаюсь объёмом куска работы, которую предстоит переделывать. Дверной проем заложен куда ровнее — нет, чтоб наоборот! Осмотр реалий я совершаю поворачиваясь всем корпусом — продуло шею... Я соскребаю с пола пластилиновую лепешку и невероятными усилиями встаю. Проклятые сквозняки — они сковали всё тело. Из лепешки скатываю лысого ежика и пристраиваю его на хоботок водопроводного крана. Из сувенирного коробка извлекаю спичку и втыкаю в ежика — день первый прожит. Если вчера была суббота, то сегодня — воскресенье. К возвращению любимой у лысого ёжика будет семь спичечных иголок. Теперь я ощупываю подлежащую демонтажу стену — раствор уже схватился. Меня начинают одолевать утешительные мысли о том, что никуда она со своей кривизной не денется — стенка, и в этом даже есть своя пизанская экзотика. И вообще нужно быть смелее в обустройстве своих жилищ и всячески освобождать их от стандартов — тогда и жизнь обретёт новое звучание. И я уже сожалею, что не додумался изваять стену в виде анархической синусоиды — то-то было бы здорово!. Едва утешившись, я тотчас берусь за эксперимент изготовления жидких обоев, для чего мне необходимо помолоть в кофемолке модный журнал. Поскольку в замурованном пространстве кухни журнал не обнаруживается, в качестве экспериментального материала беру набор кулинарных открыток. Через минуту кофемолка испускает струйку дыма и начинает пахнуть горелым электричеством... Последнее обстоятельство опускает меня на пол и повергает в отчаянную депрессию. Я снова ищу утешительные мысли. Теперь я думаю, что с обустройством квартиры предпринимать более ничего не буду, а с гостями и прочим развратом — завязываю напрочь. Отдам день-другой чтобы разгрести Авгиевы конюшни и вплотную сяду за роман. Никакого досуга, никаких халтур! В филармонию ходить, конечно, придется — из-за Германии, а так — и на неё бы болт забил. Но только туда и обратно! С репетиций — сразу домой. И — работать, работать! К возвращению любимой — во что бы то ни стало — поставить точку в романе. А потом займусь по-настоящему бизнесом! В Германию — товар, оттуда — тачку. Еще товар — еще тачку... В тачку — да на дачку. Раком на огороде стоять. Ну не сам, разумеется, раком стоять буду; найдем, кого раком поставить. Вот бы — Людмилу Михайловну!.. Она, нарисованная, уж больно хороша в этой позе... За деньги, конечно, всё — за деньги. Пусть — семьянином стану никудышным, но деньги в доме будут. Всё будет! Как у людей. Видик будет... Контрабас — в чулан. В филармонию — фраером ходить. Любимую одену с иголочки, позволю на права сдать и тачку ей крутую куплю — пусть ездит, пусть не завидует никому... Я уже вижу, как она везёт меня на “Мерсе” шестисотом... Но это «скрип-скрип» — бензопилой по спинному мозгу! И что там за дебил с утра пораньше на качелях катается — поднимаюсь, выглядываю в окно, но балкон не позволяет увидеть композитора беспокойных звуков... Вид из окна... Нет, я не вижу лесные массивы, тянущиеся до самого горизонта, я не вижу пестрых крыш миниатюрных дач в куцей растительности делянок, я не вижу небо... Но я вижу коптящую в небо далёкую трубу ТЭЦ, ржавый фаллос покошенной водонапорной башни, помойку возле близстоящей с правой стороны девятиэтажной малосемейки, останки башенного крана у школьных руин, да замешанный грузовиками в грязь единственный тротуарчик, соединяющий малосемейку с цивилизацией. И я очень хочу в Германию — смотреть из окна отеля на какую-нибудь штрассе... И почему я так хочу в Германию? Да кончится же когда-нибудь этот чудовищный концерт скрипичной музыки?! Ежась от утренней прохлады, я выхожу на балкон и выглядываю за перила: — Эй! — кричу. — Мальчик!.. — А-а! — мальчик, взмахнув руками, срывается с седелки и устремляясь в небо. приземляется кувырком в кустарник; и я узнаю в мальчике... Костю, — Синьку давай! — кричит Костя, задрав кверху голову, — Я тут замерз, как северный полюс. — Чего? — Синьку, говорю, давай! Ты заложился кирпичами, а я у тебя в духовке пузырь вчера заначил для опохмела. Или не заначил. Я не помню. Кажется, заначил. Вышел от тебя, тогда и вспомнил. А дверь, уходя, я захлопнул. Звонил-звонил — никто не открывает. Вот жду... Это хорошо, — думаю про себя, — что никто не открывает. Вот бы ещё и без Костиного опохмела обойтись!.. Но сердце моё сострадает человеку, который бескрылым воробушком, пытающется ускакать от ледникового периода. — В духовке, говоришь, заначил? Пойду гляну... Точно — заначил. Не зря с духовкой танцевал. С минуту колеблюсь: звать Костю в дом? или на верёвке спустить? Но где её найдешь — эту верёвку? А если звать — опять, как всегда: праздник будет продолжаться... Но не скажешь ведь: «Нет пузыря,» если «есть!» Извлекаю светлое из мрачного и выхожу — теплый на холодное: — Лови, — пугаю с пятого этажа. Костя — руками машет, чуть жизни не лишаясь: — Рехнулся! Шутник! А если из рук выскочит? — А как? — говорю, — Я замурован. — Сам сигай с отвисла, а пузырь сохрани! — Откуда сигать? — С отвисла, говорю, прыгай! С балкона, не понимаешь... Вот, люблю Костю. Он — хороший. И любимая моя его любит. Он у нас близкий друг семьи. Священник наш, он всю Библию наизусть знает. И страсть свою к алкогольному злоупотреблению может цитатами ветхозаветными обосновать — не подкопаешься. Так что он пьет убежденно и дуреет — целенаправленно, по воле Божьей. И не мне его судить и наставлять на путь истинный... — Ладно, — говорю, — Подымайся сюда. Подожди только, пока я открыть тебе доберусь, а то я тут в кирпичах весь... И иду кидаться каратистскими ногами в твердь проема кухонной двери.
|
|
|