|
Глава XXXV. ГРОХОТ ВО ВСЕЛЕННОЙ
Сколько снов безмятежных я тревожил в ту ночь! Мне открывали двери незнакомые дяди и тети, но лишь в считанных из тёть я узнавал увлечения беспутной молодости. Увы, в настоящей жизни состарившихся моих подруг не было никакого места мне, бритоголовому. Отчаявшись, я залез через окно в женское общежитие, с соответствующей репутацией, но напоролся на истеричку, поднявшую такой шум, что чудом спасся. На улицах я приставал к припозднившимся прохожим, если таковыми были особы женского пола. Я спрашивал у них: могу ли я им быть чем-нибудь полезным? Они же видели во мне не иначе как маньяка-убийцу и спасались от меня если не паническим бегством, то криком о помощи и грубыми матерными высказываниями. Клянусь, я никому не собирался причинить зла. Я готов был платить за интимные услуги — из заварочного чайничка и наличной водкой, слитой из недоупотреблённых емкостей. Я просто не знал мест дислокации женщин лёгкого поведения, а те немногие ночные заведения, что попадались мне на пути, пугали меня бандитским содержанием. С тем и возвращался я часа в три ночи домой... На ловца и зверь бежит ... Когда осталось за угол свернуть, прямо у телефона-автомата я увидел её — картинку из сказки: совсем юная, снежным вихрем окутанная, она дрожит от холода с телефонной трубкой в руке... снег у неё на волосах в свете фонаря... И пёс при ней грозный, коню подобный — целый дог. Иду как бы себе мимо, а с псом поравнявшись, опускаюсь вдруг на колени и облизываю нос дога языком. — Привет, собака, Тебя как зовут? — говорю. Тот и не думает на меня сердиться. — ...Не придешь? Да? Не придешь? — грозит хозяйка пса телефонному своему собеседнику. — Не придет, потому что — сволочь, — уверяю я пса. — И это очень скверно. Ты со мной согласен, собака? — ...Можешь не приходить, — она плачет, — Можешь никогда больше не приходить... Она еще долго просит своего собеседника не приходить, а я, будто терпеливо жду своей очереди позвонить. Тем временем с догом общаюсь, на коленях стоя: “Бросил он её, да? Ах, какой он редиска!.. Да он подлец! Негодяй...” Но вот хозяйка пса вешает трубку, ах, какая она несчастная! — Собака, — говорю я, — ты, пока я звонить буду, успокой свою хозяйку, скажи ей, чтоб не плакала. Слезами ведь не поможешь. И ещё скажи, что если она обождёт меня одну секундочку, то я, вероятно, мог бы чем-нибудь её утешить. И согреть, ведь ей, наверно, очень холодно... В общем, — любой каприз!.. Так я звоню, ведь я, как бы, позвонить сюда пришел, — и я занимаю место у автомата; кручу диск да на рычаг нажимаю незаметно. Говорю, обращаясь к гудкам: — Ждешь?.. Не ждешь? Ну и не жди!.. — и опускаю руки, глубоко несчастный. Теперь и хозяйка пса слышит гудки, к которым я обращался. И она меня понимает. А я снимаю с себя куртку и молча набрасываю ей на плечи... — ...Изысканных напитков нет. Но согреться вам, Жанночка, просто необходимо. Чтоб не заболеть. Это коктейль водочный, приготовленный по особому рецепту из семи сортов водки. Рекомендую: бодрит и оттягивает, — я наполняю две пиалки пьянящей жидкостью и сам себе диву даюсь: гладко всё, как по сценарию! “Судьба!” — думаю про себя. Моя криминальная внешность Жанну никоим образом не удручает и даже наоборот. Это сугубо потому, что её разбитая любовь — мент. Ей было бы ещё легче, если б выяснилось, что я полноценный бандит-киллер-мокрушник — тем лучше альтернатива! Увы, тут я её разочаровываю. Тёмный элемент ей не страшен — телохранитель при ней. Пса зовут Бармалеем.. Но она же не виновата, что у неё был — мент! Любовь зла... — Я понимаю, — соглашаюсь с Жанной, — Когда он голый, то какая разница... Еще наливаю. — У тебя окна на обе стороны дома? — интересуется Жанна и, получив утвердительный ответ, радуется. Оказывается, из окна спальни я могу видеть окна её квартиры; она живет на четвёртом. — За это стоит выпить. Будем выставлять цветочные горшки на подоконник, когда станет скучно. Бармалей будет? Ах, он у Вас непьющий... Жанна — знойная брюнетка с восточными чертами лица и спортивным телосложением. Исповедует религию какого-то японского единоборства, что мне не близко, но я ухитряюсь наугад блеснуть знанием его сути. И тут же расписываюсь в своих симпатиях к Жанне, высказывая мысль, что у меня к ней любовь с первого взгляда. Жанна смотрит на Бармалея. Говорит, что у неё критерий суждения о людях — поведение пса. По этому критерию — я замечательный человек. И вообще — всё очень хорошо. Хорошо, что она пошла звонить, хорошо, что я ей встретился, и что встретился именно в эту ночь — ночь первого снега... Еще хорошо, что я холост, разведен, то есть. Да что говорить, судьба — она и есть судьба. Хорошо, что мы сидим за столом на такой замечательной кухне с такой кривой первозданной стеной... Вот только чемоданчик какой-то Жанне в ногах мешает... — О, Жанночка! Это не простой чемоданчик! — суечусь я уже под столом, изучая лайкровые ноги своей гостьи. — Что же это, если не секрет? — Это надо видеть в действии! Теперь уже слишком поздно. Точнее — рано. Но скоро утро... Ну, то есть, шуму много будет, понимаешь? Я обязательно покажу, но сейчас нельзя... — Хочу много шуму сейчас. — Это невозможно, что ты! — А кто говорил: любой каприз? — Боже! Весь дом на уши будет поднят! Это перфоратор. Не приходилось слышать про такое чудо? Любой бетон — как масло сверлит! Но он не только сверлит, он сверлит и долбит одновременно, как отбойный молоток... Вообще-то в этом нет ничего особо интересного... Ну ладно. Одну маленькую дырочку. Никто и не опомнится.. Смотри... Я приставляю бур к стенке, готовлюсь нажать гашетку, но передумываю. — Нет. Не сейчас. Утром. — Сейчас, или никогда! — капризничает гостья. И я сверлю-таки. Но не бетон сверлю, а свою кирпичную стенку, которую всё равно штукатурить, и полагая, что при сверлении кирпича, шуму будет хоть чуточку меньше. — Тоже мне — шум! — разочаровывается Жанна и трогает перфоратор, — Можно попробую? Я, протестуя всем своим разумом и недоумевая по поводу её интереса к сверлению в стенах дыр, выпускаю инструмент из рук. И только тогда понимаю, что дело не в дырах, а в затянувшейся увертюре. И охотно принимаю Жаннино заигрывание, по сути — провокацию меня на более активные действия. — Неправильно держишь, — пристраиваюсь к ней показать позицию, тем самым преодолевая трудный интервал сближения. Теперь, наверно, можно и поцеловать... Но Жанна забавно прикусывает нижнюю губку и нажимает гашетку... Мы буравим еще одну дырочку... Мои руки у ней на груди... Потом ещё одну... Она уже отпускает гашетку и блаженно жмурит глаза, а я уже покусываю мочку ее уха, принимая от неё перфоратор... Вот тут всё и происходит... Катастрофический крен в сторону комнаты в единый миг усугубился. Небольшого вибросотрясения оказалось достаточно, чтобы стена целиком отделилась по всему своему периметру, да так плашмя и поехала, поехала от нас вглубь комнаты, рассыпаясь на составные кирпичи, поднимая вихрастые клубы пыли. Грохота я совсем не слышу, только все вокруг содрогается, и ходуном ходит — сущий эпицентр землетрясения! Я съеживаюсь, готовый к дальнейшему обвалу перекрытий и стен, Жанну под себя запихиваю, чтоб ей по голове бетонной плитой не перепало, а та Бармалея на помощь зовет, будто он чем помочь может... Но стены стоят и перекрытия не осыпаются. Только у меня крыша окончательно едет. — Мадмуазель, — раскланиваюсь я перед Жанной, обращая сию потрясшую мироздание катастрофу в фарс, — Мои покои! Прошу Вас, пройдёмте... Заложив правую руку за спину, вытянутой вперед левой веду даму по кирпичным развалам к так называемому дивану, занятому несколькими долетевшими сюда кирпичами. Она — моя! Ценой стены, но — моя! Жанночка... красивое у тебя имя... Что-то я никак не пойму, как лифчик-то твой расстегивается... Странно, что соседи не сбежались... Ну ладно, помоги сама расстегнуть замки твои японские... Откуда, Жанночка! Откуда опыту взяться! Столько лет утрату жены переживал... А на таком первобытном ландшафте — вообще никогда... Какой презерватив ?.. А без презерватива нельзя?.. Да не держу я никаких презервативов! Да я стерильный!.. Ты?.. Это в каком смысле ты не стерильная?... Не шути так больше... Бармалей, уйди отсюда, не подсматривай... Слушай, прогони его. Не могу при свидетелях. Кыш, собака! — Бармалей, место! — повелевает Жанна, но тот и ухом не ведет, смотрит. — Откуда ему знать, где его место, — соображаю я и говорю Бармалею: — Иди, скотина! В прихожей половичок — как раз для тебя. А мы пока тут... Ну ты чё, не понял? Ведь привяжу сейчас! Не понимает!.. Я вынужден отрываться от Жанны, цеплять на ошейник Бармалея поводок и привязывать его этим поводком к рояльной станине: — Вот тут и отдыхай. А Жанна уже не моя! Взирает разумным хладом в пространство из отчужденного неглиже и уже не хочет секса никакого — опомнилась, видимо, милиционера своего вспомнила и об нём печалится. “Отстань, — говорит, — а то Бармалея позову!” — Ну позови, позови, — провоцирую я, одолевая непринципиальное её сопротивление. — Бармалей! — дурачится Жанна, — Ко мне! И... новый грохот, жутче прежнего, обрушивается финалом-апофеозом... Даже не грохот, а аккорд, достойный Конца Света. Природа столь драматичной коды до меня доходит не сразу — но лишь когда клубы пыли просветлели... Чугунная рояльная станина! Кто бы мог подумать! Та самая чугунявая дура, которую “танком не отдерешь”! Которая служила вешалкой, прикрученная здоровенными шурупищами к стене — она наполовину лежит в кухне, повалив перед собой еще одну кухонную стену... Чудом уцелевший Бармалей с дистанции поводка умными глазами осмысливает апокалипсис... В послесловие грохота звучит его неврастенический скулёж... — Не судьба!.. — вздыхаю я, поворачиваясь к Жанне, снова загрустившей о милиционере. — Видишь, стены как рухают. Стало быть, не судьба... И звонок в дверь подтверждает это.
Глава XXXVI. УТЕРЯННЫЙ БУР
Я понял, в чём тут собака зарыта. Собака зарыта в следующем: дух любимой живет в моём доме. Он-то и блюдет меня со всех сторон, не позволяя вольностей чрезмерных. Я его должен обмануть. Посему, разврата мне следует искать на стороне, вне пределов владений духа домового. Рано утром, кое-как отодвинув от двери рояльную станину с тем, чтобы выпустить от себя утешившуюся исключительно погромом Жанну, я объяснял робким моим соседям (глухонемому — с четвертого, интеллигенту — с шестого, работнице гостиничного сервиса — с девятого, и — алкашу, который живет за стенкой) свои контраргументы; так, например, сосед сверху буквально накануне отъезда любимой нас залил; у глухонемого на прошлой неделе было несколько всенощных пьянок с дискотекой, а алкаш мне должен уж не помню сколько флянцев... Валентина же, работница гостинничного сервиса, никаких объяснений от меня не требовала, а спустилась с девятого исключительно с целью одарить меня улыбкой. Удивительная женщина. Мы уже почти выяснили наши соседские отношения, когда двери лифтовой кабинки расползлись, и очам моим явилась неумолимо похорошевшая Ксюха с гитарными обломками в руках — надёжная утешительница моих смятений юности, которая сама некогда предлагала мне себя в жены и которую я не видел без малого лет десять... Она узнала от собственного супруга, что не далее как нынче ночью, в её отсутствие, я её разыскивал... Она доложила мне об этом своим томным низким голосом прямо на лестничной площадке, а так же о том, что у неё тоже сводит челюсти — как она хочет мужчину. Мы проследовали в дверную щель и далее, подержавшись за её французскую талию, я узнал о том, что её супруг на нервной почве расколошматил гитару, и у неё теперь вся надежда на меня — она готова щедро расплатиться со мной своей тонкой натурой и уже принесла аванс. Я взял поцелуями — мягкими, обволакивающими, не позволив себе большего из боязни обвала стен. Ксюха стонала, обвивала меня французскими ногами и терзала рукой моего и без того боеготовного воина, давно уже свихнувшегося в ожидании военных действий. Демонстрируя волю к мирному разрешению инцидента, я выпроводил обломанную Ксюху в дверную щель и тотчас поимел её виртуально в комплекте с колготочной упаковкой и набором порнографических карт. После чего и уснул на несколько безмятежных часов... По пути в филармонию, мучаясь угрызениями совести за стяжательство мужских гормонов в ущерб и без того обделенных нашим государством бедных женских организмов, а также осознанием возможности общения с той же Ксюхой вне пределов моего дома, я звонил ей из телефона-автомата. Абонент не отвечал. Тогда я сделал крюк в своём пути во имя искупления аналогичной вины перед кандидатурой Людмилы Михайловны... — Вы меня не узнаете? — а меня трудно узнать —бритоголового, с гримом на лице, без которого всё ещё заметна ресторанная синева под глазом. — Не-ет... — А Вы представьте: волосы, борода. — Не-ет... — Я у Вас дырки сверлил, помните? Так это... бур у Вас, кажется, оставил... — От перформатора, что ли? — От перфоратора. — Помню, как же. Но я не находила никакого бура. — Это потому что Вы не искали. Позвольте мне самому взглянуть? Людмила Михайловна — часовым в дверях. Она и не могла найти никакого бура, это я повод придумал, чтобы зайти. — Нечего смотреть. Я давно бы нашла. — Стало быть, не находили. Ну так это очень хорошо. — Чего хорошего? — Я боялся, что нашли уже, — и я подмигиваю игриво. — Вы хотите сказать, что в Ваших словах есть тайный смысл? — Людмила Михайловна сразу переменилась в лице, — Тогда, представьте: нашла! Хотите посмотреть? Она, намагнитив мой взгляд тюльпаном тазобедренного сустава, ведет меня через прихожую и мы заглядываем в спальню: стоит на табуретке мужик со штапелем в руках и замазывает раствором мои дырки. — Сейчас, хозяюшка, сейчас! — бодро восклицает тот, завидев нас, — Эт дело мы быстро, поскольку профессионализм у нас имеется. Раз-два — и готово! — Он — копия Вы, — говорит Людмила Михайловна, не скрывая своего веселья. — С той лишь разницей, что на сей раз я сама объявление в газету давала насчет “заделать дырочку”. Заделывает. — Так это... одну, разве, надо было дырку заделывать? — подслушав нас, опускает руки мужик. — Нет-нет! Все три заделывайте, — успокаивает работника Людмила Михайловна, и я, радуясь за её грудь, ощущаю себя полным её сообщником: — Ты только качественно заделывай, — говорю мужику, — чтоб претензий от хозяйки потом никаких не было. Теперь мы с Людмилой Михайловной понимаем друг друга без слов. Лишь самый их мизер — оговорить формальности. — Так я вечерком зайду? — говорю конфиденциально, и оправдываюсь виновато: — сейчас мне в филармонию; репетиция в два, а вечером я свободен... Людмила Михайловна морщится, оценивая меня критическим взглядом (видимо, с бородой я ей больше нравился). И кивает согласно головой. Прежде чем исчезнуть, я, окрыленный грядущим своим счастьем, даю мужику последние наставления: — Как только с дырками этими покончишь, спроси: не надо ли где еще замазать. Потом поболтай немного об искусстве замазывания дыр. А в расчет проси чашечку кофе, ну ты меня понял. Контрабас-балалайка в чулане. — Нет её там. — замечает Людмила Михайловна. — Балалайки? — Ага. Муж приходил. Забрал. И я кричу мужику уже из кабинки лифта: — Ну тогда придумай что-нибудь. Стихи почитай. Что ли.
|
|
|