ВІКІСТОРІНКА
Навигация:
Інформатика
Історія
Автоматизація
Адміністрування
Антропологія
Архітектура
Біологія
Будівництво
Бухгалтерія
Військова наука
Виробництво
Географія
Геологія
Господарство
Демографія
Екологія
Економіка
Електроніка
Енергетика
Журналістика
Кінематографія
Комп'ютеризація
Креслення
Кулінарія
Культура
Культура
Лінгвістика
Література
Лексикологія
Логіка
Маркетинг
Математика
Медицина
Менеджмент
Металургія
Метрологія
Мистецтво
Музика
Наукознавство
Освіта
Охорона Праці
Підприємництво
Педагогіка
Поліграфія
Право
Приладобудування
Програмування
Психологія
Радіозв'язок
Релігія
Риторика
Соціологія
Спорт
Стандартизація
Статистика
Технології
Торгівля
Транспорт
Фізіологія
Фізика
Філософія
Фінанси
Фармакологія


Глава L. СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

 

А меня несёт говно. Я настиг-таки свой сарафан, облачился в него и решил, что больше нет никакого смысла махать руками, грести то есть. Так и опустился на самое дно белым лебедем, думал — в народ попаду, нет — дерьмо кругом непроглядное. Долго волочат потоки степенные тело моё безвольное, пока не обрушиваются, наконец, вместе со мной в огромный бассейн, изумрудным туманом клубящийся, настолько огромный, что немыслимо и представить. Плавно опускаюсь я в темень изумрудную, на самое дно бассейна — это я, как бы, со стороны себя вижу — опускаюсь прямо на стол — то ли операционный, то ли обеденный, то ли ещё какой — не поймешь. Лежу. То ли миг проходит, то ли вечность. Мрак вокруг непроглядный. Прислушиваюсь к безвременью...

Всё, вроде, нормально: где-то недалече — приглушенные голоса людей образованных слышу, беседуют промежду собой, интеллектом блещут. Но напряжение в атмосфере чувствуется, будто изоляторы высоковольтные гудят, в любой момент готовые к пробою электрическому. А я себя одной рукой ощупываю — тело моё при мне... Меч меж рёбер торчит, рукоятью из груди выпирает. Пытаюсь вытащить — не получается, больно. Он теперь — будто часть моего организма, орган некий, жизненно важный. И не понять мне — на каком я свете нахожусь: на этом или на том? Тогда я давай знания свои о мире загробном поднимать. Получается — ни на этом, ни на том. Смерть моя, получается, не состоялась — никакой аналогии с родами человеческими на себе я не ощутил, хоть и меч под ребром. Даже если трубу канализационную за тоннель принять, то где обещанное тело светоносное, в которое душе моей новорожденной войти надлежит дабы обрести там новые немыслимые свободы?.. Где этот свет, немыслимо слепящий — свет в конце тоннеля? Где?! Не было его...

Так что ж получается? Не верна моя теория? Ужас охватывает меня — липкий и пронзительный, как утраченное лезвие меча моего. А рядом звучат совершенно спокойные голоса... До слуха моего баритон приглушенный долетает с ноткой иронической:

— Поговаривают: сам будет... Слышал анекдот, как ему, вместо гимна, чудаки марш похоронный сыграли?

— Ну так это ж по Останкино в «Масках-шоу» было, — другой голос отвечает.

И вдруг... СВЕТ!

Такого света вообразить — никакого воображения не хватит! Сто солнц зажигается одновременно! Тысяча солнц! Миллион! И... дискант дистрофический. Ба! Да это же худрук личной своей персоной! И откуда здесь худрук?!

— Быстренько, быстренько! По местам все! На сцене — только президиум, все лишние свалили быстренько!..

Я голову силюсь поднять — вроде как на сцене нахожусь. Но мне ж не встать — с мечом-то в груди! А я прямо на столе президиума лежу, надо мной уже официальные лица места свои занимают — те самые лица, которые перекуривать в коридор выходили, когда я газетку искал. Вон у одного пиджак порванный — это я концом меча своего зацепил, когда к туалету щемился...

— Внимание сюда. Я сказал, сюда внимание! Вторая камера на зал работает, — носится худрук, руками размахивая. — Вы, министры, местами махнулись: ты — сюда, ты — сюда. И портфелями. И очками. А это что за придурок на столе разлегся! Уберите со стола, уберите придурка.

Тотчас появляются рабочие сцены. Я, леденея нутром, вижу, как они приближаются. Но уносят они не меня, а отрубившегося в обнимку с графином прямо за столом невдалеке — члена президиума. От сердца отлегает.

— Председательствующий! Председательствующий! — кричит худрук. Прямо надо мной встает упитанное официальное лицо. Это худрук к нему обращается: — Слова выучил? Будем репетировать, или сразу снимаем? Тогда поехали.

Камера!

Постучав вилкой по графину и дождавшись тишины, этот самый председательствующий объявляет продолжение дебатов (но сказал «****ов», или я ослышался?), предоставляет слово...

— Слова пердаставляется перзиденту сраны, пердседателю перзидиума...

— Стоп-стоп-стоп! — кричит худрук, — А где обращение к тело****ачам, которые смотрят нас по своим телопрыёбникам? Кто только что говорил, что слова выучил? Так. Поехали сначала. И помните: мы в прямом эфире! Повторяю по слогам: мы-в-пря-мом-э-фи-ре! А ты куда лезешь, перзидент хренов? Сядь и сиди, пока не объявят!.. Сначала поехали. Камера.

Ничего не понимаю. Почему, — думаю, — худрук так нервничает? Ежели ему надо, чтоб оратор слова коверкал, так он и так их коверкает будь здоров! Вместо «пожалуйста» — «Пожарь глиста» сказал. Хотя, при чём тут глисты?.. И вдруг, прежде чем объявленный наконец, «перзидент сраны» начал свою речь, ощущаю в себе вилку в районе голени, а над самым ухом шепоток при этом слышу переговаривающихся между собой членов «перзидиума»:

— Конец ему вылепили — одно загляденье, как живой! Ишь, повара постарались, карамелью инкрустировали... аж слюнки текут. Интересно, кто первым позарится?

— Тут хлебальником особо не щелкай! Но, приличия ради, по краям сначала поковырям. Правила хорошего тона, понимашь. А вот с этим сарафаном они перемудрили, олухи царя небесного... Я поначалу думал — кремовый, нет — тряпка... — и тотчас я ощущаю в себе еще две вилки — в плече и в горле.

А из вселенских динамиков уж президентская речь льётся — рваная, эмоциональная, да с фальцетами, да на языке — не понять каком.

Я лежу, терзаемый теперь уже десятками вилок, весь обращенный в слух, боли не чувствую. Лишь когда цепляют столовыми приборами рукоять меча — тупой болью отзывается, но на нетерпеливого сразу все шикают, мол, десерт не трогай! У меня есть все основания предположить, что меня сейчас съедят с потрохами. Но, увлеченный речью президента, я не придаю этому никакого существенного значения.

— Это часа на два, — слышу негромкую реплику над собой.

— А куда нам торопиться? — так же шепотом отвечает другой голос. — Стриптиз всё равно раньше не начнется.

«Значит ещё и стриптиз будет,» — умозаключаю я и молю Бога, чтобы сидящие надо мной мордовороты не повыковыривали мне вилками глаза. Потому и сворачиваю голову в сторону — хрен с ним, с ухом: съедят, дармоеды — так у меня ещё одно есть. Сворачиваю голову на зал, да веко чуть приподнимаю, подсматриваю. И тут до меня доходит, что публика в зале, вся, кроме телеоператоров, — картонная, с нарисованными минами солидарности и улыбками горячего одобрения. И уж совсем того не ожидая, обнаружил я зрачком своим, блуждающим одноглазо — себя, где-то ряду на седьмом — бодрого и подтянутого, совершенно уверенного в завтрашнем дне...А кто ж это со мной рядом? — уж никак не любимая: мымра какая-то необхватная, напомаженная, в кучеряшках вся — не знаю я такой, ей-богу не знаю... От возбуждения любопытства даже я-картонный заволновался и внимания подобострастного к речи президентской лишился — на дамочку смотрю недоумевающе.

— Извините, — шепчу, картонный — Вы не моя супруга будете, случайно?

— А то чья ж! — фыркает дамочка, волну по тройному подбородку пуская. И тут только я в ней главбуха узнаю...

Тут даже мне-картонному не по себе становится; думаю: как же барщину отрабатывать, как спать-то с ней — во первых, я картонный; а во-вторых, она вся в складках жировых — черта с два заветную отыщешь!

Президент с речью своей не уймется никак, а я панику несусветную переживаю, про личную жизнь думаю и про бегство из неё. Уже было под сиденье съезжать начал, да тут надежда затеплилась: может не жена она мне вовсе, а как проверишь! Заглядываю в паспорт — жена: на всех страницах — одни её фотографии с высунутыми улюлюкающими языками. И тогда я уже с последней надеждой толкаю локтём жировое отложение и шепчу:

— Молоко закисает в полночь.

— Свинью отправили в Донбасс! — отзывается главбух, разом освобождая меня от непосильного бремени несчастья

— Неправильно, неправильно, — ликую я.

— Извините, может я ослышалась, — оборачивается с предыдущего ряда прическа на тонкой шее (и это была не любимая. Кто? — этим вопросом я мучаюсь и по сей день...) — Это Вы сказали “Молоко закисает в полночь?”

— Я, — признаюсь я.

— Не знаю, зачем, но мне кажется, что я должна Вам сказать какие-то несуразные слова... “Свинья науке не подвластен,” по-моему так...

В этот самый момент произошло нечто, заставившее президента перейти на истерический фальцет:

— В чём дело?.. Я ещё не кончил!.. Товарищи! В чём дело?..

— А всё. Плёнка кончилась, — заявляет оператор первой камеры и деловито сворачивает свою лейку. То же самое делают и другие телевизионщики, и уже через секунду один за другим начинают гаснуть прожектора. Свет в конце тоннеля гаснет!!! До интима. Только два прожектора остаются — красный и зелёный.

— Но я ещё не кончил! — чуть не плачет президент и виновато смотрит на худрука. Худрук в полной растерянности, руками машет.

— А... как же стриптиз? — вспоминает председательствующий.

— Стриптиз отснимем, — заверяет его оператор лейки.

И дальше я уже ничего не осознаю, потому как в этот момент кто-то шустрый хватает меня за рукоять меча, выдергивает её, причиняя мне жуткую боль, и бежит прочь. Громыхнув костями, я сваливаюсь со стола, тут же вскакиваю, и устремляюсь в закулисный мрак вслед за мелькнувшим воришкой.

— Отдай! Отдай! Это моё! — кричу и на бегу себя ощупываю: я — скелет в белом сарафане. Такое отчаянье тут меня охватило, что возьми я да и закричи вдруг: — Милиция!

— Сержант Лейбниц! — будто из-под земли вырастает прямо передо мной милиционер. А у меня — холодок по позвоночнику, думаю: ну сейчас опять по почкам бить будут. Потом вспомнил: почек-то нет уже!

— У меня это... меч украли,

— Внимание всем постам ГАИ! — кричит милиционер в рацию, потом смотрит на меня и говорит: — Ну хватит комедию ломать, ну сколько можно?

Смотрю: вроде мент — форма милицейская, всё такое... А вроде и не мент — менты не плачут... А этот — плачет. Весь такой несчастный. Подошел, мне на грудь вешается, навзрыд рыдать начинает.

— Ты меня любишь? — спрашивает.

— Да ты чего? — говорю, — Люблю, конечно! — фуражку с его головы снимаю, волосы глажу кучерявые...

— А если любишь, исполни три моих желания.

— Всё исполню, только желай.

— Хочу тебя, — говорит. — Три раза хочу.

Я в растерянности:

— Да как же?.. — сарафан задираю, показываю: — Нет у меня ничего...

— А говорил: любишь...

— Дык... Люблю... Но не могу... Чисто физически... — и сам плакать начинаю. Плачу, а мента прошу: — Не плачь. Не плачь, пожалуйста... Ты себе другого найдешь...

Мент мне ребро с внутренней стороны гладит, руку дальше просовывает, глаза поднимает, слез полные:

— Вот здесь у тебя сердце было,.. — говорит. — Нет, — говорит, — Мне не надо никого другого. Я тебя одного любила и любить буду. Если только...

— Что? Что если только?

— Если ты не будешь писать...

Я отталкиваю от себя мента:

— Не писать?! Мне — не писать?! А жить как?!

— Ты не понял. Я не против того, чтобы ты писал. Я только сквернословия не терплю в литературных произведениях. А ты ведь упрямый у меня... Ты ведь всё — слово в слово — напишешь, что они тут говорили!

— Напишу, — говорю твердо и решительно.

— А мать? А отец? Как они будут это читать?!

Я молчу Павликом Морозовым. Они сами меня таким воспитали.

— А дети!.. Как ты потом в глаза детям своим посмотришь?! — взывает к моей совести мент, — Как?! Они ведь когда-нибудь обязательно прочитают и узнают, чьей рукой вся эта матерщина была написана! Обязательно узнают!

И тут до меня доходит, что не мент — любимая передо мной.

— Кто, — говорю тогда, — в жизни обыденной хоть единожды слышал от меня слово нецензурное? Нет уж, ты ответь: ты слышала? Молчишь... Потому что — не слышала! И дети — тоже не слышали! Что они обо мне могут подумать!? Что?! Ненормальный у них папка?! Неполноценный?! Кругом — живая человеческая речь, а папка у них слова нормального не знает! Русского языка не знает! Нет уж! Пусть читают!!! Пусть!!! Прочитают и скажут: «А ведь нормальный был у нас папка! Мужик настоящий!» Так-то, моя девочка! И всё на этом! И больше тебе скажу: никакая ты мне не любимая! Потому что пароля не знаешь. Не знаешь пароля? Не знаешь. Вот поэтому и буду я писать то, что слышу и о том, что вижу — живым человеческим языком. А возмутятся этим только Степаны, которые и реплики без мата сказать не могут. Чихать мне на них. Из песни слова не выкинешь. Всё. Разговор окончен. Ищи себе другого. Иди, вон, попкой виляй — стриптиз показывай.

— Ну... если ты так настаиваешь... — вздыхает любимая, — Только позволь, раз уж ты мои желания не выполнил, попросить тебя... Не изменяй мне! Слышишь? Не изменяй!

И мне вдруг так спокойно-спокойно делается. Я себе под сарафан ещё раз заглянул — ничего живого нет — скелет только. Как я ей изменю — при всём желании не смогу. Чисто физически. Потому и спокойно. Любуюсь себе любимой — глазницами чёрными — вон она плывёт, лебедушка, в совершенстве форм своих, милицейские одежды на ходу теряет. Да и не только я один любуюсь. Все ею любуются. Министры слюнками истекают, а она им только по носам щелкает — это как бы танец у неё такой, хореография, значит. И телекамеры на неё смотрят — все до одной... И президент волосы на голове приглаживает... И музыка — очень красивая, Целая симфония.

А меня волна подхватила и понесла куда-то.

 

© 2013 wikipage.com.ua - Дякуємо за посилання на wikipage.com.ua | Контакти